Визит к Минотавру. Георгий Вайнер

а кто по пьянке попадает не к нам, а к вам – это вы лучше меня знаете…

      Она помолчала, потом сказала:

      – Ладно, чего уж там, вы этого тоже не решите. Вас интересует Обольников?

      – Да, я бы хотел, чтобы вы мне о нем рассказали поподробнее.

      Константинова вытащила из шкафа папку с надписью «История болезни», и я заметил, что папка толстая, обтертая, старая.

      – Он у нас второй раз лежит, – сказала Константинова. – Был рецидив год назад, но без серьезных осложнений, пил не слишком… В этот раз явился для лечения сам, с направлением райпсихиатра. Говорит, что хочет полностью излечиться.

      – А ваши пациенты часто сами являются?

      – К сожалению, они нас не радуют такой сознательностью, как Обольников.

      – Я хотел бы с ним поговорить.

      – Пожалуйста. Он сейчас на прогулке в саду. Пригласить его сюда или поговорите на воздухе?

      – Давайте лучше на воздухе. Уравняем шансы, – усмехнулся я. – А то в этих стенах Обольников чувствует себя привычнее и увереннее, чем я.

      Сергей Семенович Обольников гулял по дорожкам, задумчивый и меланхоличный, как Гамлет. Засунув руки за веревочный пояс теплого байкового халата, в кедах и вязаной женской шапочке, он не спеша вышагивал по утрамбованной красным толченым кирпичом тропке, снисходительно поглядывал на дерущихся из-за корок воробьев, и я слышал, как он сказал им осуждающе-снисходительно:

      – Эть, птица, какая ты паскудная…

      Он обернулся на наши шаги, вынул руки из-за пояса-веревки, стал «смирно», чем удивил меня немало, и сказал очень серьезно:

      – Доброго вам здоровья, Галина Владимировна, желаю. И вы, товарищ, тоже здравствуйте.

      Константинова усмехнулась, зло она усмехнулась, и сказала:

      – Здравствуйте, Обольников. Часть бы вашей вежливости да в семью переадресовать – цены бы вам не было.

      Обольников серьезно кивнул:

      – Семья недаром очагом зовется. Там ведь и добро и зло – все вместе перегорит и золой, прахом выйдет, а тепло все одно останется. Люди промеж себя плохо еще потому живут, что уважению друг другу заслуженную оказать не хотят. Вежливость – она что? – слова, звук, воздуха одно колебание, а все-таки всем приятно.

      – Вам бы, Обольников, такую рассудительность в смысле выпивки, – мечтательно сказала Константинова. – А то водочка всю вашу прелестную философию подмачивает.

      – Водочку не употребляю, – гордо сказал Обольников. – Я «красноту», портвейн уважал, до того как под «автобус» попал. – И засмеялся, залился тонко, сипло заперхал.

      – Это они так лекарство антабус называют, – пояснила мне Константинова. – Шуточки ваши, Обольников, на слезах родных замешены. Им-то не до смеха…

      Он успокаивающе протянул к ней руки:

      – Да вы, Галина Владимировна, не тужитесь за них. Ничего, дело семейное, а жизнь – штука долгая, не одни пряники да вафлики, и горя через отца немного на укрепу дому идет. – И смотрел на нее он своими блекло-голубыми, водянистыми глазами ласково, спокойно, добро.

      –