Эрон. Анатолий Королев

Филипп сначала решил, что гостья подослана матерью, затем предположил, что его все-таки отыскал отец. Он делал типичную для молодых людей ошибку: искал в поведении женщины мужские мотивы. На самом же деле душа его была напугана тем, что Ева, с которой он стал все-таки жить, не выдерживает сравнения с этой непобедимой красотой и шиком, что Лилит – бесподобная дрянь, и что скоро он может пожалеть о своем выборе. Правда, в политическом смысле в союзе с роскошной сукой нет никакого смысла…

      – Я не злюсь, а ревную, – спокойно ответила Лилит, чувствуя, что не справляется с собой, что кровь вот-вот прихлынет к щекам.

      – Не обольщайся. Такие, как ты, не умеют ревновать, потому что для ревности нужны предпосылки.

      Гостья не стала садиться в предложенное кресло, чтобы Филипп не успевал рассмотреть лица. Подошла к окну. За окном виден овал ипподрома, робко зеленеющий битой травой в центре и голый на беговых дорожках. Несколько жокеев в разноцветных шапочках и в уютных двухколесных колясках разминали лошадок. Жеребцы отличны горбами мошонки. Особенно одна кобылка была хороша – белоснежная бестия с твердой изящной головкой, в которой пенилась раскрытая пасть, в мелких черных пятнах и черных же чулках от копыт до плюсны. Она бежала далеко впереди остальных.

      – Ты думаешь, что я не умею любить? – просто сказала она, расстегивая роковую сумочку и нашаривая сигареты. Пальцы, дрогнув, скользнули по косметичке. Она торопливо закурила, стоя по-прежнему спиной к Филиппу, но видя его отражение в стекле.

      – Не знаю. Для тебя любовь слишком пресное чувство. В нем слишком мало места для любимой себя. Для твоего самолюбия. Вот где горячо.

      – Да, ревность ярче любви. Но, можешь себе представить, я была неравнодушна к тебе.

      – Была? – язвительно переспросил Филипп.

      Лилит заметила – в стекле, там, где отражались ее глаза, в отражении что-то сыро блестит, неужто слезы? Только этого еще не хватало.

      – Для тебя это новость?

      Что ты несёшь! Лилит никак не могла обуздать собственный порыв, с дрожью убеждаясь, что ее голос объясняется в любви.

      – Не выдумывай чувств, – Филипп раздражен, он не верит ни одному ее слову, – ты всего лишь хотела заполучить еще один трофей в свою косметичку… (у Лилит пошли мурашки по коже). Илюша был слишком легкой добычей, но стоило бы только Билунову, – он стал, как отец, говорить о себе в третьем лице, – позволить на полногтя воспылать чувствами к Лилит, как она бы вытерла об него ноги.

      – Какие глупости ты говоришь, – она повернулась лицом, – ты совсем не знаешь меня, совсем… я могу, могу унизиться.

      Только тут Филипп с изумлением увидел, что ее глаза полны слез, и понял, что она готова разрыдаться, что губы Лилит смяты какой-то унизительной гримасой, а пальцы дрожат.

      Ого!.. и все же он молча отнес это смятение на счет адского самолюбия, она унижена, и только… он сам был бы готов на все, если б когда-нибудь был отвергнут! Не хватало еще, чтобы Ева увидела слезы гостьи.

      Он инстинктивно понял, что ей – свидетельнице – не простится то, что простится ему.

      – Я