Триумфальная арка. Эрих Мария Ремарк

здоровым, анализы сдавать не стал.

      – Это надолго, доктор?

      – Месяца полтора. – Равич прекрасно знал: на самом деле дольше.

      – Полтора месяца?! – Полтора месяца без заработка. А если еще и в больницу? – Мне что, в больницу теперь?

      – Там видно будет. Может, потом будем на дому тебя лечить. Только если ты обещаешь…

      – Обещаю! Все, что угодно, обещаю! Только не в больницу.

      – Сначала обязательно в больницу. Иначе нельзя.

      Марта смотрела на него с отчаянием. Больницы все проститутки боялись как огня. Порядки там очень строгие. Но другого выхода нет. Оставь такую лечиться дома, и уже через день-другой, невзирая на все клятвы, она выйдет на заработки и начнет разносить заразу…

      – Мадам заплатит за больницу, – сказал Равич.

      – А сама я? Сама? Полтора месяца без заработка! А я только что воротник из чернобурки купила в рассрочку! Пропущу платеж, и всему хана!

      Она заплакала.

      – Пойдем, Марта, – сказала Роланда.

      – И обратно вы меня не возьмете! Я знаю! – Марта всхлипывала все громче. – Вы меня не возьмете потом! Никогда никого не берете! Значит, мне одна дорога – на улицу… И все из-за кобеля этого шелудивого…

      – Тебя возьмем. На тебя был хороший спрос. Клиентам ты нравилась.

      – Правда? – Марта недоверчиво подняла глаза.

      – Конечно. А теперь пошли.

      Марта вышла вместе с Роландой. Равич смотрел ей вслед. Черта с два ее обратно возьмут. Мадам в таких делах рисковать не любит. Так что в лучшем случае Марту ждут теперь дешевые притоны на улице Блонделя. Потом просто улица. Потом кокаин, больница, место продавщицы в табачном или цветочном киоске. Или, если повезет, какой-нибудь сутенер, который будет ее поколачивать, вволю попользуется, а уж потом вышвырнет.

      Столовая гостиницы «Интернасьональ» располагалась в полуподвале. Поэтому постояльцы без обиняков называли ее «катакомбой». Летом, правда, скудные лучи света еще как-то пробивались сюда сквозь толстые матовые стекла под потолком – эти окна-щели выходили во двор; зимой же электричество не выключали даже днем. Помещение служило одновременно курительной, канцелярией, гостиной, залом собраний, а также убежищем для беспаспортных эмигрантов – когда являлась с проверкой полиция, они могли отсюда двором пробраться в гараж, а уж из гаража смыться на соседнюю улицу.

      Равич сидел сейчас с Борисом Морозовым, швейцаром ночного клуба «Шехерезада», в том углу «катакомбы», который хозяйка гордо именовала пальмовым садом, ибо здесь в майоликовой кадке на рахитичном столике доживала свой худосочный век одна чахлая пальма. Морозов вот уже пятнадцать лет жил в Париже. Беженец еще со времен Первой мировой, он был одним из немногих русских, кто не бахвалился службой в царской гвардии и не рассказывал небылицы о своем знатном происхождении.

      Они играли в шахматы. В «катакомбе» в этот час было пусто, за исключением одного столика, за которым собралась шумная компания, там много пили и то и дело провозглашали тосты.

      Морозов раздраженно оглянулся.

      – Равич, ты можешь мне объяснить, по какому случаю здесь сегодня такой галдеж?