Шпиль. Уильям Голдинг

шпиля, и он пробудет там до конца дней. Милорд епископ посылает нам святыню. Гвоздь с креста Господня.

      Он убрал руку с плеч мастера, который стоял с непроницаемым лицом, и взглянул вдоль залитого солнцем нефа. Увидев седую голову отца Ансельма, он вдруг подумал, что без исцеляющего бальзама жизнь была бы непереносима. И он быстро пошел, почти побежал, к старику через весь неф, размахивая письмом.

      – Отец Ансельм!

      На этот раз Ансельм встал перед ним. Он встал медленно, безропотно снося свое мученичество, и не закашлялся, дабы соблюсти достоинство, а лишь глухо, едва слышно кашлянул три раза. Лицо у него было холодное и непроницаемое.

      – Отец Ансельм. Дружба – бесценное сокровище.

      Все то же непроницаемое лицо.

      Джослин, окрыляемый радостью, не отступал:

      – А мы что с ней сделали?

      – Вы ждете от меня ответа, милорд, или же это вопрос риторический?

      Джослин со всех сторон обволакивал его любовью.

      – Хотите прочесть это письмо?

      – Вы приказываете мне, милорд?

      Джослин громко рассмеялся:

      – Ансельм! Ансельм!

      Старик упрямо отвергал его любовь, отворачивался, глядя на дощатую стенку, и покашливал негромко, но явственно, сухо: кха, кха, кха.

      – Если письмо касается капитула, милорд, мы, без сомнения, узнаем его содержание в должное время.

      – Ансельм, я хочу сделать вам подарок. Я освобождаю вас от этой обязанности. Мне следовало знать, что с вашим слабым здоровьем и при таком упорном нежелании… В конце концов, я больше всех занимаюсь этим делом. Я беру все на себя. Вы один можете меня понять, вы, мой духовник, пастырь моей души.

      – Позвольте мне спросить, милорд. Значит, я не должен буду ни сторожить в соборе, ни надзирать за сторожами?

      – Вот именно.

      Выражение лица Ансельма не изменилось, его благородный профиль в ореоле седых волос был обращен к востоку. Он стоял, величественный, царственный, спокойный. И тяжело обронил:

      – А грамота?

      Тяжелые слова. То не были жемчуга или самоцветы, которые подобает рассыпать святому. То были булыжники. И Джослин не мог даже обидеться, не находил, за что ухватиться, потому что, хотя слова и были дерзкими, они были верны и отвечали уставу: «Коль скоро один из четырех высших священнослужителей о чем-либо договаривается с другим, да будет оный договор писан в грамоте». Устав был словно начертан перед ними в воздухе, и Ансельм покончил дело, приведя оттуда слова:

      – «Во изменение же писаного да будет тоже дана грамота с приложением малой костяной печати в присутствии обоих священнослужителей».

      – Да, я знаю.

      Ансельм снова заговорил холодно и спокойно. Он уже не кашлял.

      – Это все, милорд?

      – Да, все.

      Он стоял, глядя назад через левое плечо, и слышал, как удаляются шаги ризничего. «Надо забыть о нем, – подумал он. – Я обманулся. У него благородный вид, но из уст его падают только камни».

      Он посмотрел на письмо епископа. «Мы словно на весах, – подумал он. – Чем выше поднимает меня радость, тем ниже