Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы. Юрий Лифшиц

пола!

      Я шатаюсь день-деньской

      по старинным, по исконным:

      по Ордынке, по Волхонке,

      по Таганке, по Тверской.

      В чем тут дело, в чем секрет —

      я готов тысячекратно

      поворачивать с Арбата

      на Калининский проспект.

      По пути ль, не по пути —

      непременная отрада:

      от Кропоткинской пройти

      к Александровскому саду.

      Ах, Москва, в полон взяла!

      Я невольник добровольный.

      Колокольни, колокольни,

      Колокольни, купола!

      Я, Москва, навеки твой.

      Помолчим перед разлукой.

      На прощанье Долгорукий

      машет княжеской рукой…

1986, 1987Москва, Орск

      Разговор с Бахом

      Поговори со мною, Иоганн.

      Помилуй, Бах, нисколько я не пьян,

      а только принял полконцерта на ночь…

      Поговори со мною, Себастьяныч.

      Прости за фамильярность, милый Бах.

      Послать меня ты можешь в Айзенах

      или куда подальше: ты же гений —

      послать не можешь ты интеллигентней.

      А я… Что я? Провинциал. Еврей.

      И, выйдя из электрослесарей,

      в отличие от вас, любезный кантор,

      от бельмондо не отличу бельканто.

      Представь себе: СССР, хрущоба,

      и некий Гульд мне шпарит в уха оба —

      тебя… А был еще и Пахельбель,

      такого же регистра менестрель.

      Прости, мин херц, но от его «Чаконы»

      я с мозжечка съезжал во время оно,

      когда следил, узнав из аннотаций,

      чаконских двунадвадцать вариаций.

      А был еще и некто Букстехуде,

      что преподнес тебе орган на блюде.

      А ты с ним, кстати, поступил невместно,

      не клюнув на органную невесту.

      Я путаюсь… Дражайший Бах, прости.

      Монахом не был ты всю жизнь почти

      и, сочиняя «Страсти по Матфею»,

      рожал детей, страстями не владея.

      Я путаюсь… Увы мне, добрый Бах,

      я не могу убраться в Айзенах.

      В Германии – в Аркадии твоей —

      я был тому назад немало дней.

      Германия! Бавария! Форель!

      И есть там деревенька Байришцелль,

      где монумент воздвигнут для солдат,

      погибших в Russland’e сто лет назад.

      И есть Швангау. Замок Нойшванштайн,

      где я, дивясь созвучью шван и швайн,

      легенде лебединой отдал честь…

      В Баварии еще и Мюнхен есть.

      Фрауэнкирхе. Твой оргельконцерт:

      один – за сорок патефонных лет.

      На съемки изнутри – еврозапрет.

      Но на любовь – у нас запрета нет!

      Я музыку снимаю наугад,

      прикрыв программкой фотоаппарат,

      и ходит «Никон» мой, как метроном,

      в такт моему дыханью ходуном.

      А в витражах запутавшийся свет

      идет за партитурой, как мотет.

      Вот-вот закаплет дождь, хоть слезы все

      в Уральской затерялись полосе…

      И был евромайдан. Мариенплац.

      И, словно автоматы – клац да клац, —

      давил на спуски гаджетов своих

      народ честной на фоне местных кирх.

      И подле ратуш рынок, как причал,

      всю еврозону колой привечал.

      И где-то там, в сортире ресторана,

      сидела стражем девушка из Ганы

      и плакала, мобильник свой включив,

      под африканский видеомотив,

      и бюст ее не местный ходуном

      дыханью в такт ходил, как метроном…

      Опять не то… Скажи мне, шпильман Бах,

      допустим, ты бы жил в других краях,

      в другое время, слушал бы битлов,

      «Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл» и «квинов»;

      стишки кропал бы, изнуряя стол,

      и от «Пинк Флойда» к Баху перешел;

      читал бы книжки и, дойдя до Манна,

      балдел от Леверкюна Адриана;

      искал бы смыслы смыслу вопреки

      от слова к слову, к строчке от строки;

      не зная