Пока ненависть не разлучила нас. Тьерри Коэн

улыбается ему и поднимает руку.

      – Нет спасибо, вы очень любезны.

      Наш папа, он что, не понял, что перед ним носильщик? Он вовсе не любезен, он предлагает услугу за плату!

      – Ну и как ты поволочешь свои чемоданы?! – продолжает все так же враждебно носильщик.

      Отец пожимает плечами и отвечает по-прежнему с улыбкой:

      – Ничего, как-нибудь справимся. Спасибо вам большое.

      Думаю, что с этого дня я возненавидел приправленную сиропом униженность отца. Большинство эмигрантов его поколения считали своим долгом именно так разговаривать с французами: опустив голову и плечи, согнув спину, чуть ли не делая реверанс.

      – Черт бы вас побрал! И зачем мы связались с такими нищебродами! Грязный араб!

      И в следующую секунду носильщик избавился от плевка, который приготовил давным-давно.

      Брови у отца сдвинулись, он уставился на хамское мокрое пятно у своих ног, а губы его еще хранили застенчивую улыбку. Потом он выпрямился, взял чемоданы и повернулся к жене.

      – Hada mahboul… Zid, zid… Пошли!

      Мы должны были сесть на поезд, чтобы ехать в Лион, где нас ждал дядя Али, он помогал нам во всех перипетиях переезда.

      Отец поспешно внес наши вещи в вагон, искоса наблюдая за носильщиками, толкавшими тележки. Он пристроил чемоданы в коридоре и показал маме рукой, чтобы она села на самый большой.

      – Папа! В кабинках есть места!

      Я был счастлив своим открытием, улыбнулся отцу и показал на пустое купе.

      Мама взглянула на мужа – решения принимал он.

      Отец не обратил на мой палец никакого внимания, он еще раз проверил, все ли чемоданы на месте.

      Но я продолжал настаивать:

      – Папа! Да посмотри же! Там свободно!

      Отец посмотрел на меня, приложил палец к губам, прося замолчать, а потом показал рукой на чемоданы, мол, нам и здесь хорошо.

      – Но ведь…

      Продолжать мне не пришлось.

      – Ewa safe! Scout! – воскликнула мама.

      Папа вовсе не стремился оказаться на виду. Но мы остались в коридоре и загромоздили проход. Когда очередной пассажир протискивался мимо нас, отец смотрел на него с застенчивой улыбкой, бормотал слова извинения, поднимал нас, склонял голову, а люди недоумевали или сердились, что мы расположились здесь, когда есть свободные места.

      Появился контролер.

      – Нельзя сидеть в коридоре! Есть же места! Занимайте! Занимайте!

      Отец поблагодарил служащего в униформе и лихорадочно принялся переносить чемоданы. Потом уселся на скамейке. Доброжелательность контролера искупила в его глазах все наши неудобства, униженную вежливость.

      Он устроил маму, посадил Тарика к себе на колени. А я уселся у окна, радуясь, что могу полюбоваться незнакомой страной. Отец окликнул меня и, мотнув головой, приказал отправиться обратно в коридор. Что я о себе возомнил? Как посмел злоупотреблять оказанным гостеприимством? Неужели посмел хоть на секунду вообразить, что доброта контролера распространяется и на ребятню?

      Рафаэль

      Вот