Девочки мои. Юлия Лавряшина

ею о стол. Сима посмотрела в его тарелку:

      – Стейк с кровью? Разве вы это заказывали?

      – Нет. Но, видимо, по мне заметно, что крови я не боюсь.

      На секунду Сима перестала жевать:

      – В каком смысле?

      – Во всех. Раньше я работал хирургом.

      – В самом деле? Вы были хорошим хирургом?

      – Неплохим. Но мне показалось мало власти над человеческими телами, мне захотелось власти и над их душами!

      – Вы осуждаете себя? Жалеете, что занялись литературой?

      Он повторил:

      – Занялись литературой… Занялись любовью… Словосочетание, обесценивающее сам процесс.

      – Да и сам процесс уже не тот. Я говорю о любви, – поспешно уточнила Сима, испугавшись, что может обидеть профессионала.

      Поморщившись, Лев процедил:

      – Глупости. Любовь все та же, что и во времена Петрарки и Шекспира. Она ведь и тогда выпадала на долю одного из тысячи. И сейчас так же… Почему? Никто этого вам не объяснит. Почему мне так хочется пригладить твои торчащие волосы, всю тебя огладить ладонями, усмирить твою ненависть к себе самой?

      У нее перехватило дыхание:

      – Что вы сказали?

      Не отводя взгляда, он продолжал говорить, совсем тихо, но Сима не пропустила ни одного слова:

      – Почему еще на пороге вашего зрительного зала, когда я и не разглядел никого толком, у меня уже возникло ощущение, что здесь ждет меня что-то необыкновенное? Единственное. И сразу увидел тебя, вскочившую мне навстречу. Листы с придуманными мною словами уронила… Ключицы тоненькие торчат из-под майки. Волосы – перьями, как у девчонки. А глаза так и светятся… И в них – ожидание: окажусь ли я таким, как ты придумала? Я не такой, да?

      – Такой, – ответила она, с трудом шевельнув губами.

* * *

      Эта боль пробуждения, она совсем забыла ее. А сейчас не смогла сразу открыть глаза – нужно было привыкнуть к тому, как рвется и ноет в груди. Нужно было просто встать, избегая смотреть на него спящего, о чем сдуру мечталось накануне, когда Сима еще не понимала, что это будет не в радость, сердце остановится, если взглянуть. Нужно встать. Нужно.

      Она сползла вбок, села на ковер возле кровати: «Ни дать ни взять – собака возле постели хозяина. Охраняю его сон. Так и сидела бы всю жизнь, а он пусть бы спал, только б не уходил никуда. Ни к кому другому». Осмелившись повернуть голову, взглянула на его лицо, и от нежности защемило сердце: неужели эти губы целовали ее с такой жадностью? Почему? Разве в ней есть то, за что могло ухватиться его сердце? Сима тут же запретила себе даже думать об этом. Сердце здесь вообще ни при чем. Она просто подвернулась ему, не пришлось искать другую, хотя бы и более подходящую. А наговорить писатель способен и не такого, последней дурой надо быть, чтобы поверить…

      Стараясь не шуметь, она поднялась и на цыпочках прошла в ванную. Нужно было принять контрастный душ, чтобы поскорее прийти в себя, обрести обычное здравомыслие. Горячей водой растопить воцарившийся в душе холод уже вернувшегося ощущения одиночества. Ледяной – разогнать кровь, чтобы хватило сил выйти из этого номера и начать новый день. Обычный