Конец советского человека. Анас Самирович Згхиб

ездят по стране, вкалывают в этой стране. Они каждый день находят компромисс с официальной идеологией. Они каким-то сложным образом взаимодействуют с властными структурами. Иногда нехотя сотрудничая с ней, иногда, напротив, глухо отрицая ее.

      Общественный договор позднего СССР был совершенно уникальным явлением, прецедентов не имеющим. С одной стороны, существовало некое подобие гражданского общества, очень ущербное, с политическими ограничениями, которое признавалось вполне авторитарной правящей властью, с одной стороны, нехотя, а с другой стороны, достаточно внятно.

      Мало того, единственное условие, которое выставляла авторитарная власть по отношению к этому квазигражданскому обществу 70-х годов – это «давайте вы не будете говорить, что мы на самом деле ничтожество». Мы понимаем, как смешно звучит словосочетание «социализм с человеческим лицом», но давайте мы все равно будем строить социализм. Мы даже не будем обсуждать, что это такое. Пускай это будет что угодно – рыночный социализм, какой угодно еще. Это тот консенсус, к которому в 1989 году все-таки пришли. Ленина оставляем, ленинским путем идем, Ленин, в конце концов, с 1924 года на Красной площади. Он ничего уже не скажет, поэтому под Лениным можем подразумевать все что угодно. Слово «социализм», наверное, оставляем для ясности.

      Гражданское общество, уже понимавшее, что ему здесь не очень хорошо жить, отреагировало на это с улыбкой удивления. Выяснилось, что к такому искушению оно не очень было готово. Первое, чем оно начало заниматься, – это исследование собственной истории.

      Перестройка

      Вообще, если говорить про политику гласности, то конечно, 90 % разговоров о том, что же такое наша страна, сводилось к тому, что нам запрещали говорить о самом важном моменте в строительстве СССР – о 1937 годе, о больших репрессиях, о Сталине, о построении этого замечательного тоталитарного государства. Про тоталитарное государство говорили много, однако люди плохо понимали, что они являются наследниками тоталитарного государства, и языка, помимо придуманного тоталитарным государством, для этого обсуждения у них не было.

      Язык изобретался на ходу. Язык придумывался. Если смотреть перестроечную прессу, она обсуждала любые материи, какие только можно, за исключением происхождения себя. Мы взялись из ниоткуда, мы просто пришли тут поговорить о Сталине. Пришли поговорить о Советском Союзе. Постойте, кто – вы? Вы – это те же самые люди, которые в 70-х годах гордились страной. А как наше общество появилось, откуда оно взялось? Как оно устроено?

      И говорил народ: мы как-то не очень понимаем, и вообще мы не готовы что-то обсуждать про самих себя, мы это как-нибудь позже обсудим. А кроме того, у нас есть явные экономические проблемы, у нас неадекватное экономическое устройство, и если вы сейчас что-то с этим не сделаете, то мы, пожалуй, тогда вас, коммунистов, отсюда выгоним. В 1989–1990 годах это уже была более-менее общенародная уверенность в том, что коммунизм нас плохо кормит. Мы доселе жили под политическим спрутом в обмен на