Меня зовут Шейлок. Говард Джейкобсон

Не ожидал, – произнес Шейлок.

      Рядом с «мерседесом», придерживая дверцу, стоял чернокожий шофер. Струлович подал ему глайндборнский табурет Шейлока.

      – В багажник, Брендан, – велел он и снова повернулся к Шейлоку: – Не ожидали, что у меня личный шофер?

      – Не ожидал, что у вас немецкий автомобиль.

      – Под прошлым нужно подвести черту – вы же сами сказали.

      – Черта черте рознь.

      – Черта и есть черта, а прошлое осталось в прошлом.

      – Не знал, что вы так думаете.

      – А я и не думаю.

      Вот так, сидя на заднем сиденье нежданного «мерседеса», они завели беседу о тяготах воспитания, обычную между отцами – в особенности между отцами, на чьи плечи легла обязанность в одиночку воспитывать дочь.

      – Наверное, вас это удивит, – начал Шейлок, – но я постоянно жду вестей от своей дорогой – слишком дорогой дочери. В тот день, когда Джессика сбежала, я похоронил ее в своем сердце. Однако навсегда похоронить дочь невозможно. Даже такую, которая готова украсть самое ценное, что есть у отца… после нее самой, естественно.

      Струлович почувствовал, что не следует выставлять себя собратом по несчастью. Беатрис, конечно, попортила ему немало крови, но, по крайней мере, еще не сбежала через окно с вором и невеждой.

      – Значит, пока вы ничего о ней не слышали?

      Лучшей реплики ему в голову не пришло.

      Струлович тут же сам понял, до чего нелепо звучит это «пока».

      Шейлок смотрел мимо него, глядя и одновременно не глядя на сельский пейзаж за окном.

      – Я сказал, что жду, – заговорил он. – Однако надо признать, что это не волевой акт, а просто характеристика состояния, в котором я нахожусь. Я жду, потому что ожидание – единственное, что может последовать, когда не последовало ничего. Надеяться не на что: история кончается там, где кончается. Быть может, Джессика на полпути домой, быть может, в эту самую минуту она стучится ко мне в дверь, но в любом случае подобное предположение лишено смысла. Сегодня всегда вчера. Шестого акта нет. Для меня не было даже пятого. Однако отсутствие окончательной развязки означает отсутствие окончательного разрыва. Все возможно. Ничего нельзя отрицать. Жалящее сомнение жалит не так непоправимо, как жалящая уверенность. Я уязвлен, но все же дышу.

      – Значит, в будущее смотреть бесполезно?

      – Абсолютно.

      – Неужели вам не хотелось бы узнать, как ей теперь живется?

      – Я не был бы человеком, если бы не хотелось. Иногда мне кажется, что я желаю ей счастья. Иногда нет. В любом случае все это пустое. Нет никакого «теперь»: ее история тоже обрывается там, где обрывается. Джессика и тот грязный бездельник, с которым она убежала, а может – почем мне знать? – и обезьяна тоже, должны унаследовать мое состояние. Впрочем, они никогда его не получат – это несколько утешает. И все же я ничего не могу с собой поделать и представляю себе ее раскаяние. Стыдно признаться: я молюсь о том, чтобы она изнывала от раскаяния. Я мечтаю об этом – вижу ее измученное лицо. Однако молить о подобном – значит просить о несбыточном, о том, чего, возможно, никогда