Тринадцать гостей. Смерть белее снега (сборник). Джозеф Джефферсон Фарджон

правильно понял?

      – А?..

      – Про «еще что-то».

      Улыбка Чейтера превратилась в смех, в темноте блеснули его зубы.

      – Я никого не хочу обидеть, – объяснил он. – Жених – Эрншоу, наверное? – Пратт не ответил, и он продолжил: – Надеюсь, я не злоупотребляю вопросами. Просто когда ты новичок, полезно кое-что выяснить. Это часто спасает от оплошностей. Вообще-то, среди моих грехов не фигурирует любопытство.

      – Это никогда не пришло бы мне в голову, мистер Чейтер, – проговорил Пратт с иронией, но его слова не произвели на собеседника впечатления.

      – Честно говоря, мне бы тоже хотелось взглянуть на ту картину, – промолвил Чейтер. – Мастерская не заперта?

      – Боюсь, заперта.

      – Как же вы сами в нее попали?

      – У меня есть ключ, я ее запер.

      – Похоже, вы и есть Лестер Пратт!

      – Он самый.

      – Могли бы меня предупредить! Теперь я буду весь вечер вспоминать наш разговор и пытаться понять, не ляпнул ли какой-нибудь глупости. Или вы сами мне поможете? Я ничего не ляпнул?

      В хладнокровном тоне Чейтера звучало нечто дешевое, нарочитое, почти оскорбительное, тогда как невозмутимость Пратта была наследственной.

      – Вы же не заглядывали в мою мастерскую, – заметил художник. – Или все же заглядывали?

      – Каким образом? Она же заперта!

      – Десять минут назад она была открыта.

      Выражение лица Чейтера изменилось – оно сделалось настороженным.

      – Десять минут назад я здоровался с горничной, – сообщил он.

      Часы над конюшней пробили семь.

      – Понятно, – пробормотал Пратт. – Значит, вы не провели здесь десяти минут?

      – Я только вышел – и сразу встретил вас.

      – И больше никого?

      – Простите, мистер Пратт, к чему этот разговор?

      Пратт пожал плечами:

      – Собственно, ни к чему. Увидимся за ужином.

      Он собрался уйти, но Чейтер остановил его вопросом:

      – Мы друг друга невзлюбили?

      – Еще как!

      Чейтер был того же мнения. Проводив художника взглядом до дома, он свернул на дорожку и зашагал к мастерской. Если бы Пратт не запер дверь, не видать бы ему за ужином тринадцатого гостя.

      Когда вернулся Пратт, Балтин повязывал себе широкий белый галстук. Балтину нравилось все большое. Мягкая шляпа была такой широкополой, словно происходила из Италии, хотя на самом деле ее купили на Пиккадилли.

      – Хорошо прогулялся? – спросил Балтин, не поворачиваясь.

      – Отлично! – ответил Пратт, сбрасывая пиджак. – Но все равно не получил того удовольствия, какое получила бы на моем месте Эдит Фермой-Джонс.

      Прославленный журналист воздержался от вопроса «почему?», зная, что сейчас последует объяснение.

      – Мой дорогой Лайонел, Эдит Фермой-Джонс совершила бы сенсационное открытие и выдрала бы из своего романа первую главу.

      – Единственное, чего я никак не научусь делать, не прикладывая усилий, – завязывать белый галстук, – проворчал Балтин.

      – Ей пришлось бы начать повествование заново, слышишь, низкий лицемер? Да, Лайонел, напрасно я познакомил тебя с сюжетом ее сочинения.