Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник). Дмитрий Гаврилов

руки к небу, и никакой дождь не мог уже загасить это ненасытное пламя.

      …Едва переступили порог, отец начал сборы. В дорожный мешок складывал самое нужное: легкий топор, запасную рубаху, соль. В стороне лежали широкий пояс и любимый нож Вяча с рукоятью из оленьего рога. Мать, вопреки всем устоям, принялась печь хлеб, тихо всхлипывая. Младшие братья и сестренка улеглись на лавке, в дальнем углу, долго капризничали, но все-таки засопели.

      Добря тоже лег, но уснуть не удавалось. Ему то и дело слышались крики и хрипы, лязг оружия, перед глазами вставали порубанные воины Вадима и горожане, окровавленная голова Торни… Но чаще других вспоминалось лицо Олега. Даже сейчас, в мыслях, Олег глядел на Добрю с укором.

      Слуха касался шепот – родители переговаривались, мать часто всхлипывала. Ее шаги почти беззвучные, но торопливые. Видать, мечется по дому, собирает в дорогу мужа. Ближе к утру в дверь постучали, в избу вошли ещё четверо мужиков. Добря продрал глаза, не таясь, рассматривал гостей. Артельщики, те, кто выжил в кровавой схватке и был помилован. За плечами каждого – худой дорожный мешок, а лица как у покойников.

      – Пора, – прошептал отец. Он крепко обнял жену и шагнул к двери.

      Добря вскочил, метнулся вперед, заорал:

      – Батька! Батька!

      Вяч повернулся, раскрыл объятья, прижал сынишку к груди.

      – Теперь ты за мужика, Добря. Береги мать, младших береги. Все наладится, все наладится.

      – Почему нас с собой не берешь? – взвыл мальчик. Ухватил отца за шею, прижался крепче. Горячие слезы лились беспрерывно, жгли глаза.

      – Нельзя. Вам жить, а мне – если настигнут – помирать. Береги мамку, Добродей!

      Вяч разжал руки, но мальчик вцепился крепко, повис на отцовской шее. Подоспел кто-то из отцовских товарищей, помог отодрать Добрю от родителя.

      – Прощайте! – бросил Вяч. – И да хранят вас боги! Жив буду – дам знать. А нет – не поминайте лихом.

* * *

      Добря так и не сомкнул глаз. Мать тоже не спала – все ходила, ходила. Изредка садилась на лавку, закрывала лицо руками. Рыданий мальчик не слышал, но видел, как трясутся плечи. У самого сердце заходилось жгучей болью, той, от которой высыхают все слезы.

      – Что теперь будет… – обреченно проронила женщина. – Как жить?

      Добря подошёл на цыпочках, сел рядом. Отозвался шепотом:

      – Выживем. Я на стройке работать буду, ведь умею уже.

      – Как людям в глаза смотреть? – не слыша продолжала мать. – Что родня скажет? А он? Каково ему будет? На чужбине… Дойдут ли? А на чужбине-то и хлеб горький…

      Она всплеснула руками, схватилась за голову, забормотала горше прежнего:

      – А если княжеские воины настигнут? Ох… Зачем только в город подались? Жили бы в деревне, пусть голодно, зато по чести. А теперь… позор, погибель…

      Добря прижался щекой к мамкиному плечу, молчал. Потом, словно в утешение, молвил:

      – Нет, их не поймают. За три дня далеко можно уйти.

      За окном