Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский

лежит ее отец.

      Живой.

      Не в себе.

      Гроб он купил заранее. Степан Зайцев не пропагандирует склизкого лицемерия – чего ждать от мира, где содержащуюся в зоопарке анаконду кормят не умерщвленными сурками? неудачи друзей больше не обнадеживают, мне ничего уже не нужно позарез, в феврале 2003-го Степан Зайцев снисходительно улыбнулся. Двое подростков били стекла его «семерки», и он припоминал, как тридцать пять лет назад на этом же самом месте около Ходынского поля он делал нечто идентичное с другими авто. Зайцев обладает твердой памятью, он точно помнит – бил он стекла, бил, но обычно без последствий: если его и заставали с камнем, то Степан всегда убегал.

      Один раз его, правда, догнали, но, проявив милосердие, не стали стучать об мостовую височной костью – Зайцев все это не забыл, подростки, узрев его, убегают, Марянина-младшего среди них, конечно, нет: ему нелегко день за днем представлять из себя образец молодого человека, перманентно находящегося в психическом шоке.

      Зайцев спешит, нагнетает ритм, предпочитает силовую манеру преследования, сам Степан в свое время практически всегда узкользал: ну-ка, проверим, подумал он, какая сейчас молодежь, посмотрим, насколько она неуловима – я не боюсь спать один… ну и что?… ха!… ширина шага совершенно не та; если догоню… если… догнав, я их, само собой, также пожалею – разбитые стекла все же невеликая беда, новые вставлю: сам таким был. Таким не умным.

      Подростки удаляются от Степана Зайцева не сказать, чтобы очень стремительно, и он испытывает некоторое разочарование от их невысокой скорости: вот тебе и молодежь – и ногами в приличном темпе не могут передвигать… дуют, колятся… девку не в силах нормально испортить, а им же вместо нас на этой планете жить – для них она, однако, подходящее место… я, как Вахтангов, изображаю шумы, взламываю застоявшийся воздух, они впереди, затем впереди справа, поворачивают, медлят, притормаживают… да-с… звонкий омерзительный хохот…

      Преследуемые им молодые люди едва бежали с неочевидно проявляемыми намерениями: сойдя с людных улиц, они увели за собой Степана Зайцева и в четыре кулака, четыре ботинка, и лбами в лицо, лбами в глаза, чуть было не оправили его с матери земли. Под нее же.

      Во рту кровь, в зубах бреши, Зайцев не знает радоваться ли ему за них или сожалеть за себя: рассеивание спокойствия, плодоношение скрытых комплексов, меня тоже однажды догнали, но меня, как потом выяснилось, настиг профессиональный бегун-средневик Марат Гаяналов… их же догнал я – пьющий преподаватель с артритом и плоскостопием.

      Радоваться, в общем, приятней, чем сожалеть, но у Степана Андреевича просматривается противоречивая ситуация. С нюансами. С немаловажными. После того эпизода с погоней у Зайцева постоянно бывают секунды жуткой тревоги – например, он деловито продвигался по Третьей Песчаной, и ни с того, ни с сего Степану Андреевичу привиделось, что у него оторвалась левая рука. Только он от этого отошел, как опять – полное,