Петля и камень в зеленой траве. Георгий Вайнер

– я встретил вас в автобусе…

      Любимый мой,

      мы —

      наверху!

      О-о, я больше не могу! Не могу! какая боль, какая радость! Судорога наслаждений,

      пик восторженной муки,

      вот оно, счастье соития!

      Ты весь —

      во мне,

      я чувствую тебя под сердцем.

      Ни вздохнуть,

      ни шелохнуться,

      все отнялось.

      И трепет плоти —

      последняя конвульсия,

      как смерть зерна —

      перед зачатьем нового плода.

      И дыхание твое – хрип, и тело твое бьется в моих объятиях, словно улетающая птица. И стон твой на пытке любви – как песня.

      …Я до сих пор не могу понять, что произошло со мной в тот вечер – почему не прогнала его, не высадила где-то в центре из такси. Я привезла его домой, замерзшего, пьяного, счастливого, загнала в горячую ванну, а потом показала диванчик на кухне:

      – Здесь вы будете спать, – а он молча мотал головой – нет, не буду.

      И не стал. А спал со мной, и нам было прекрасно. Как сейчас. Как всегда, когда мы вместе.

      Только под утро я задремала, а проснувшись, увидела, что его нет.

      Его рядом со мной не было. И стало мне обидно и тревожно. Приподнялась на локте – на его подушке лежал исписанный неряшливым торопливым почерком лист. Я поднесла его к глазам, в неверном свете зимнего утра было не разобрать.

      «Любимая! Не просыпайся без меня, не вставай. Скоро буду».

      Куда это его понесло спозаранку? Я облегченно засмеялась и снова погрузилась в дремоту.

      Без пальто и без шапки. Придурок.

      А еще говорил, что хочет просыпаться со мной! Впрочем, он – проснулся, это я проспала…

      Алешка лежал не шелохнувшись, почти не дыша, отстраненный, отрешенный, очень далекий, совсем чужой.

      Ах, как далеко нас разбросало во время стремительного падения с вершины счастья. Алешенька, ты ведь знаешь тысячи слов, ты ведь держишь их все в голове, как фокусник диковины в кармане. Придумай слово – имя любви. Она безымянна, и от этого будто нема. Люди совестятся называть ее гадкими именами. И в ней самой появляется от этого гаденький тусклый налет.

      Алеша, как хорошо, что ты настоящий мужчина, что ты знаешь сокровенную тайну любви, и от этого я чувствую, я знаю наверняка – тебе неведомо мерзкое слово «коитус», когда ты входишь ко мне. И ты не совокупляешься со мной, не гребешь меня, не трахаешь – ты познаешь меня.

      …А тогда, утром, я проснулась вновь от трезвона дверного звонка, рвавшегося от злости и нетерпения. Накинула халат, выбежала в переднюю, распахнула дверь – огромный букет роз вплыл яростным взрывом света в сизый унылый сумрак, и на нем висел, как на летящем аэростате, Алешка.

      Без пальто и без шапки. С сизым от холода лицом. Смеющийся, легкий, пролетел он на своем волшебном букете в комнату, бросил его на стол, и рассыпавшиеся розы завалили его, их было так много, что они падали на пол…

      Схватил меня в охапку, и озноб объял меня от холода его рук, от ледяного прикосновения его толстого свитера, и мы бросились