Господа Головлевы. Михаил Салтыков-Щедрин

освободит ее от «постылого», что в конце концов он все-таки и ее промотает и опять придет к ней и что, как мать, она не может отказать ему в угле, но мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что он, даже заточенный в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение, – эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.

      – Ни за что! – крикнула она наконец, стукнув кулаком по столу и вскакивая с кресла.

      А Порфирий Владимирыч смотрел на милого друга маменьку и скорбно покачивал в такт головою.

      – А ведь вы, маменька, гневаетесь! – наконец произнес он таким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать.

      – А по-твоему, в пляс, что ли, я пуститься должна?

      – А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении – вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, – а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!

      Но Арина Петровна очень хорошо поняла, что Порфишка-кровопивец только петлю закидывает, и потому окончательно рассердилась.

      – Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! – прикрикнула она на него. – Мать об деле говорит, а он – скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?

      – Точно так, маменька, если милость ваша будет. Оставить его на том же положении, как и теперь, да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.

      – Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, – ну, да, видно, пожалеть обо мне некому. Молода была – крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы – ну, и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?

      – Маменька! друг мой! Зачем же черные мысли?

      – Черные ли, белые ли – подумать все-таки надо. Не молоденькие мы. Поколеем оба – что с ним тогда будет?

      – Маменька! да неужто ж вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах вами были воспитаны?

      И Порфирий Владимирыч взглянул на нее одним из тех загадочных взглядов, которые всегда приводили ее в смущение.

      «Закидывает!» – откликнулось в душе ее.

      – Я, маменька, бедному-то еще с большею радостью помогу! богатому что! Христос с ним! у богатого и своего довольно! А бедный – знаете ли, что Христос про бедного-то сказал?

      Порфирий Владимирыч встал и поцеловал у маменьки ручку.

      – Маменька! позвольте мне брату два фунта табаку подарить! – попросил он.

      Арина Петровна не отвечала. Она смотрела на него и думала: неужто он в самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?

      – Ну, делай, как знаешь! В Головлеве так в Головлеве ему жить! –