Легкая жизнь. Мария Метлицкая

. Мать же не притормозила, а бросила:

      – Не могу, семью надо ужином кормить.

      Ехидная и зловредная Нинка Уварова прошипела вслед:

      – Семью, а где она, семья-то?

      Мать остановилась, резко развернувшись, и спросила Нинку:

      – Ты о чем, Нина?

      – Иди-иди, Лида, – засуетились бабы. – Кого ты слушаешь?

      – Нет, Нина, погоди. Что ты имеешь в виду? – настаивала мать.

      – Что имею? А то, что твой уже год к Ритке-балерине бегает. Вот что имею!

      Мать побелела, а бабы смущенно зашушукались и отвели глаза. Никто информацию не опроверг. Мать медленно, пешком поднялась по лестнице и зашла в квартиру. Отец уже был дома.

      – Это правда, Гоша? – спросила мать.

      – Что правда? – растерялся отец.

      – Про тебя и про Ритку?

      Отец молчал.

      – Собирай вещи, Гоша. Ужин отменяется. Я тебе помогу, – устало сказала мать.

      Он кивнул. Вещи быстро собрали и сложили в клетчатый матерчатый чемодан – да и какие там вещи, а потом ведь человек не на Северный полюс уезжает, а всего лишь на два этажа выше.

      – Иди, Гоша, – кивнула мать. – Разговоров не будет, что тут обсуждать!

      Мать вышла курить на кухню. Когда Ладька вернулся вечером со двора, мать все еще курила на кухне.

      – А чего поесть, мам?

      – Ну да, поесть, – повторила мать и тряхнула головой. – Открой банку шпрот, или ветчины, или еще чего там есть.

      «Чего там есть» – это нижняя полка в комнате в буфете, куда складывались «дефициты», как говорила мать. Все, что удалось отхватить в очередях тех скудных лет, и еще заначки из продуктовых заказов. Все береглось на праздники и даты – дни рождения, Новый год, майские и октябрьские.

      Ладька не поверил своему счастью и рванул в комнату, пока мать не передумает и не отварит вермишель или разжарит картошку в мундире.

      Радость, наверное, какая-то, мелькнуло у Ладьки в голове. Он лихорадочно перебирал отложенные баночки. Либо бате премию дали, либо вообще ордер на отдельную квартиру, хорошо бы в Черемушках, куда уже переехал закадычный дружок Толик Смирнов.

      Ладька нахально выбрал большую банку колбасного фарша и еще венгерское лечо в томате. Мать по-прежнему стояла на кухне лицом к окну. Он торопливо сорвал с банок крышки и ложкой стал выковыривать бледно-розовый фарш.

      – Хлеб возьми, – не оборачиваясь, бросила мать.

      Когда первое чувство голода прошло, Ладька буркнул матери:

      – Сама-то поешь.

      Она махнула рукой:

      – Иди спать.

      Ладька икнул, довольный, и пошел к себе в комнату. Уже на пороге он крикнул:

      – А что, праздник, мам, какой?

      – Праздник, – кивнула мать. И, помолчав, добавила: – Твой отец от нас ушел. К Ритке на четвертый этаж. Вот и весь праздник.

      – Ну и шутки у вас, боцман! – разозлился Ладька.

      Заснул он быстро и легко, но почему-то ночью проснулся, тихонько подошел к смежной родительской комнате, аккуратно приоткрыл дверь и увидел сидевшую на кровати мать в белой и длинной ночнушке, с распущенными по плечам волосами. Отца рядом не было – и тут до Ладьки дошло, что все это самая настоящая и страшная правда. Он почему-то побоялся окликнуть мать, тихонько забрался к себе в кровать и начал кое-что припоминать. Как, например, на Восьмое марта отец, думая, что Ладька спит, спрятал маленькую бархатную красную коробочку под диванный валик – ночью Ладька валик приподнял и открыл коробочку: там лежало тоненькое золотое колечко с розовым камушком, похожим на леденец. Еще тогда Ладька засомневался, что колечко влезет на крупную материну руку, но за мать был рад, да и за отца тоже – что тот сообразил. Но на Восьмое марта отец подарил матери букет мимозы и зефир в шоколаде. А вот подарка в виде бархатной коробочки почему-то не было.

      «Наверное, решил, что все равно матери мало будет, и отнес обратно в магазин», – промелькнуло тогда у Ладьки в голове. Промелькнуло – и тут же из этой головы и выветрилось. Еще вспомнилось, как отец мерил новую нейлоновую рубаху и галстук с переливом, а на галстуке – павлин какой-то. Мать усмехнулась тогда и покачала головой:

      – Пошлость какая, совсем на старости лет чокнулся.

      – Какая еще старость? – обиделся тогда отец.

      А еще с зарплаты без материного спроса купил себе новые туфли, «Цебо» называются. Мать это тоже не одобрила и даже обиделась:

      – Говорили же про зимние сапоги, а то ведь пятый год в старых хожу.

      И еще отец стал поливаться одеколоном и стричься коротко, а чуб – подлиннее, как на фотографии у мужика в окне парикмахерской.

      А вот мать – мать не менялась. Носила гладкий пучок на голове, а на затылок втыкала резную коричневую гребенку. Красила только губы – бледной, почти бесцветной помадой, а глаза и ногти – никогда. И одежду носила какую-то серую – серую юбку, серую кофту. А зимой – вообще дурацкий большущий мохнатый