Жизнь и учение святителя Григория Богослова. Митрополит Иларион (Алфеев)

против меня идет война. Если ополчится на меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться на Него[160]. Настолько не считаю страшным то, что происходило, что даже, забывая о себе, оплакиваю опечаливших меня. Некогда члены Христовы, члены для меня драгоценные, ныне же оскверненные, члены этого стада, которое вы едва не предали прежде, чем оно было собрано воедино, как рассеялись вы и других рассеяли?.. Как воздвигли жертвенник против жертвенника?.. Как разделением своим вы и себя подвергли смерти, и нас – страданиям?.. Какое лекарство найду для исцеления? Как соберу рассеянное? Какими слезами, какими словами, какими молитвами исцелю сокрушенное? Один лишь остается способ. Троица Святая!.. Ты восстанови для нас снова тех, кто настолько удалился от нас, чтобы самим разделением были научены они единомыслию; а нам за здешние труды воздай небесными и мирными благами, из которых первое и величайшее есть – озариться Тобою совершеннее и чище…[161]

      Два других Слова, относящихся к этому периоду, тоже автобиографичны: речь идет о Словах 33-м и 36-м. В первом из них Григорий перечисляет обвинения, выдвигавшиеся в его адрес. Говорили, в частности, что он рукоположен епископом в «пустое, скучное и малолюдное селение», а не в столицу[162]; что у него потертая одежда, невзрачное лицо, лысина, что он говорит с каппадокийским акцентом, что он малообщителен и старомоден[163], что он – провинциал и чужеземец[164]. В Слове 36-м, отвечая на те же обвинения, Григорий рисует собственный портрет, за который его можно было бы обвинить в нескромности, если бы в его словах не было столько искренности и готовности ответить за себя перед Богом:

      …Ничто не вызывает у вас такого уважения ко мне, как то, что я не дерзок, не нагл, не театрален и не напыщен, но уступчив, умерен, необщителен даже в обществе и склонен к одиночеству; короче сказать, я – философ, но все это не приобретено мною искусственно и с расчетом, а хранится просто и духовно. Ибо не для того скрываюсь, чтобы меня искали и чтобы удостоили большей чести… но чтобы своим безмолвием показать, что избегаю председательства и не стремлюсь к таким почестям… Ибо если бы я с какими-либо человеческими и ничтожными мыслями или с желанием получить эту кафедру предстал вначале перед вами… то мне было бы стыдно неба и земли, стыдно и этой кафедры и этого собрания… стыдно было бы моих подвигов и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, к которым я привык, и этого простого образа жизни и дешевой трапезы, мало отличающейся от трапезы птиц… «Но, – говорят, – не таким кажешься ты многим». Да какая разница мне, для которого быть[165] – важнее всего, лучше же сказать – составляет все… Не таким кажусь многим? Зато Богу кажусь таким, и не кажусь, а весь открыт перед Тем, Кто знает все прежде рождения людей[166]… Человек смотрит на лицо, а Бог – на сердце[167].

      Богословская деятельность Григория в период до II Вселенского Собора сосредоточена

160

Пс 26, 3.

161

Сл. 26, 17, 15–19, 7; SC 284, 268–270 = 2.383–384.

162

Сл. 33, 6, 8; SC 318, 168 = 1.484.

163

Сл. 33, 8, 1–9, 1; SC 318, 172–174 = 1.485–486.

164

Сл. 33, 11, 1 и 33, 13, 1–2; SC 318, 180–184 = 1.487–488.

165

То есть быть, а не казаться.

166

Дан 13, 42.

167

Сл. 36, 3, 13–23; 6, 3–7; 7, 1–20. Ср. 1 Цар 16, 7.