Северный волк. Историческая повесть. Людмила Прошак

дернул Стефана за рясу. Кланяясь, попятились к двери. Уже на пороге догнал окрик:

      – Постой, монах!

      Князь наугад взял одну из белых хартий, приготовленных для Митяя в Царьград, протянул писцу:

      – Выпиши охранную грамоту Стефану… Пермскому, – и усмехнулся, подняв на Стефана глаза, – видишь, окрестил я тебя. – А впрочем, у вас с Митяем один крестный отец, вот он…

      Подмигнул тревожно застывшему в дверях Герасиму:

      – Что, преподобный, разъезжаются твои крестники? Лишь Бог нам поборник да черные клобуки друзья…

      Когда дверь затворилась, отрывисто бросил воеводе:

      – Пошли сейчас же вслед дружинников дюжины две. Такая защита ему надежнее охранной грамоты будет.

      …У Оки Великий князь с Митяем простился:

      – Ну, дальше ты сам…

      Щуплый Димитрий Иоаннович старался вести себя грубовато-мужественно. Дородный Митяй уныния не скрывал и едва не хныкал. Все же облобызались и разъехались. В Царьград за нареченным митрополитом последовали собственный князев посол Кочевин-Олешинский, московский протопоп Александр, три архимандрита, пятеро игуменов, шесть бояр митрополитских, два переводчика, толпа отроков, челяди и дружинников.

      Ехали споро, коней меняли по пять-шесть раз на дню. Миновали Рязань. Едва выехали в половецкие степи, как путь преградил татарский дозор. Старший нагнулся в седле и заглянул в крытую кибитку, в которой полулежа дремал Митяй. Уже третьи сутки нареченный митрополит был не в духе. И сейчас, думая, что кто-то из митрополитских бояр дерзнул потревожить его, зычно крикнул:

      – Пшел вон!

      Следом полетел полупустой штоф. Ошарашенный татарин отпрянул. Подоспевший Кочевин-Олешинский, как и полагается послу, улыбчиво растолковывал дозору через побледневшего от нехороших предчувствий переводчика, что сей грозный муж – новый митрополит Московский Митяй, вместо почившего Алексия.

      Заслышав про Алексия, татары дружно закивали, широкоскулые лица расплылись в улыбках. Митрополит долгое время был опекуном московской княжеской власти, пока был мал летами Димитрий Иоаннович, и в Орде старца знал всякий. Алексий не однажды бывал здесь, добывая отроку ярлык на княжество, а заодно врачевал молитвой и лекарскими снадобьями жен и детей Мамая. А теперь к нему, в ханский шатер, привели Митяя. Мамай цепко следил сквозь щелочки глаз за гостем. Тот, согнув в три погибели, мощное тело, уселся и с хитрецки смиреной улыбкой стал дожидаться, когда хан соблаговолит открыть глаза. Принесли кумыс. Митяй поднес пиалу к носу, редкий запах кобыльего молока ударил в нос. Нареченный митрополит начал осторожно косить по сторонам, нельзя ли потихоньку выплеснуть. Но столкнулся с глазами посла – они были полны ужаса. Улучив минутку, Кочевин-Олешинский зашептал Митяю:

      – Преподобный, здесь считают за грех пролить молоко на землю, а заодно и бросить ножик в огонь, опереться на хлыст, умертвить птенчика. Упаси тебя Господи сделать хоть что-нибудь подобное. Видишь, как жрецы за тобой следят.