Великий понедельник. Роман-искушение. Юрий Вяземский

советуют прогуливаться как можно чаще.

      – У Яффских ворот? В пыли, которую поднимают караваны паломников? Вместо того чтобы выйти из дому и гулять вдоль Кедрона или перейти через реку и прогуливаться в зелени прекрасных садов… Как зовут шарлатана, который рекомендовал тебе, Иосиф, избрать для прогулки такой идиотский маршрут?.. И вырядиться так не он ли тебе посоветовал?

      Первосвященник медлил с ответом. И тотчас выступил вперед отец Натан, который на греческом принялся объяснять Пилату:

      – Сегодня был удивительной красоты закат. А с восточной стороны Города им трудно любоваться. К тому же у первосвященника были дела в Верхнем городе…

      Иосиф Каиафа не дал Натану договорить.

      – Мы не встречали тебя, Пилат. Мы знаем, что ты – очень добродетельный и скромный человек и не любишь, когда тебя встречают. Потому что тебе кажется, что ты беспокоишь и тревожить людей, хотя на самом деле ты никого не тревожишь и не беспокоишь. Мы уважаем и всегда уважали твои чувства, Пилат. Но мы очень рады, что случайно встретили тебя и можем проводить до дворца. И просим тебя, нет, требуем, чтобы ты тоже уважал наши искренние чувства к тебе.

      В эту маленькую речь первосвященник вложил всю красоту и проникновение своего бархатного голоса, словно любуясь его регистрами и с гордостью выговаривая давно написанные и заученные слова.

      Пилат поморщился, но тут же превратил искривленную ухмылку сперва в радостную усмешку, а затем в лучезарную улыбку.

      Никто и опомниться не успел, как юный префект соскочил с лошади: привычно и легко, как театральный гимнаст, умело и ловко, как опытный наездник, не звякнув мечом и почти не подняв пыли, когда сапоги его ударились о землю.

      То ли от неожиданности, то ли по другой какой причине, но первосвященник поспешно отступил назад, а когда Пилат царственно поднял и протянул ему руку, сперва сделал еще несколько шагов назад, замер в нерешительности, а потом с некой обреченностью во взгляде выступил вперед и пожал протянутую руку.

      Пилат, продолжая улыбаться, задержал рукопожатие, с ног до головы оглядел Каиафу и восхищенно произнес:

      – Хорош ты, первосвященник! Хорош и великолепен! И сколько, интересно, стоит твое одеяние?

      – Оно дорого стоит, – ответно улыбнулся Каиафа. – Но оно принадлежит Храму, а не мне.

      – А Храм принадлежит твоему тестю? – улыбался Пилат.

      – Храм принадлежит Богу! – ответил первосвященник, и улыбка исчезла с его лица.

      Пилат отпустил руку Каиафы и, сняв шлем, передал его одному из всадников, тому, кто уже принял под уздцы его лошадь.

      Теперь римлянина можно было вполне разглядеть. Он был белокур. Лоб у него был большой и красивый, глаза – голубые, нос – обыкновенный и не такой, какой принято называть римским. В лице его, казалось, не было ничего особенного и обращающего на себя внимание, однако оно сразу же запоминалось, и перепутать его было невозможно.

      Без шлема Его Императорского Величества префект Иудеи выглядел еще моложавее – наивным и капризным юношей.

      – Ну что