А зори здесь тихие… (сборник). Борис Васильев

к лучшему. Позиции определяет, кому где стоять.

      – А где ваша жена?

      – Известно где – дома.

      – А дети есть?

      – Дети?.. – вздохнул Федот Евграфыч. – Был мальчонка. Помер. Аккурат перед войной.

      – Умер?

      Отбросила назад волосы, глянула – прямо в душу глянула. Прямо в душу. И ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, ни пустых слов. Потому-то и не удержался Васков, вздохнул:

      – Да, не уберегла маманя…

      Сказал и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил, гимнастерку одернул, как на смотру.

      – Как там у тебя, Осянина?

      – Никого, товарищ старшина.

      – Продолжать наблюдение!

      И пошел от бойца к бойцу.

      Солнце давно уже село, но было светло, словно перед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку. Бубнила нараспев, точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти:

      Рожденные в года глухие

      Пути не помнят своего.

      Мы – дети страшных лет России –

      Забыть не в силах ничего.

      Испепеляющие годы!

      Безумья ль в вас, надежды ль весть?

      От дней войны, от дней свободы –

      Кровавый отсвет в лицах есть…

      – Кому читаешь-то? – спросил он, подойдя.

      Переводчица смутилась (все ж таки наблюдать приказано было, наблюдать!), отложила книжку, хотела встать. Старшина махнул рукой.

      – Кому, спрашиваю, читаешь?

      – Никому. Себе.

      – А чего ж в голос?

      – Так ведь стихи.

      – А-а… – Васков не понял. Взял книжку – тонюсенькая, что наставление по гранатомету, – полистал. – Глаза портишь.

      – Светло, товарищ старшина.

      – Да я вообще… И вот что: ты на камнях-то не сиди. Они остынут скоро, начнут из тебя тепло тянуть, а ты и не заметишь. Ты шинельку подстилай.

      – Хорошо, товарищ старшина. Спасибо.

      – Вот. А в голос все-таки не читай. Ввечеру воздух сырой тут, плотный, а зори здесь тихие, и потому слышно аж за пять верст. И поглядывай. Поглядывай, боец Гурвич.

      Ближе к озеру Бричкина располагалась, и еще издали Федот Евграфыч довольно заулыбался: вот толковая девка! Наломала лапнику елового, устелила им ложбинку меж камней, шинелью прикрыла: бывалый человек. Даже поинтересовался:

      – Откуда будешь, Бричкина?

      – С Брянщины, товарищ старшина.

      – В колхозе работала?

      – Работала. А больше отцу помогала. Он лесник, на кордоне мы жили.

      – То-то крякаешь хорошо.

      Засмеялась. Любят они смеяться, не отвыкли еще.

      – Ничего не заметила?

      – Пока тихо.

      – Ты все примечай, Бричкина. Кусты не качаются ли, птицы не шебуршатся ли. Человек ты лесной, все понимаешь.

      – Понимаю.

      – Вот-вот…

      Потоптался старшина: вроде все сказал, вроде дал указания, вроде уходить надо, а ноги не шли. Уж больно девка-то своя была, лесная, уж больно устроилась уютно, уж больно теплом от нее тянуло, как от той русской родимой печки, что привиделась ему сегодня в дреме.

      – «Лиза,