Симона и Грета. Елена Доброва

ей.

      – А отец там, бабушки, дедушки?

      – Дедушка умер, когда меня еще на свете не было. Бабушка – пять лет назад. А отца своего я никогда не видела.

      – Что, разошлись?

      – Да нет. Я так думаю, что мама не была замужем. У них был роман, и я родилась. А он остался в своей семье.

      – Ты так спокойно об этом говоришь?

      – А что делать? Я знаешь, решила, что лучше я буду об этом прямо говорить, чем стесняться. Чего стесняться-то? Я ни в чем не виновата, мама тоже. Она хотела ребенка от любимого человека. Ей уже было сорок. Он не мог уйти от семьи. И мама решила, что все равно меня родит. Ты, кстати, почему спрашиваешь?

      – Просто так. Интересно.

      – То есть тебе просто интересно? Любопытно, да?

      – Ну, просто обычный вопрос.

      – А ты вот не подумал, что этот вопрос может быть бестактным? Думаешь, мне приятно первому встречному все рассказывать про свою семью?

      – Я же не первый встречный.

      – Я так и знала, что ты так скажешь. А кто ж ты? Второй встречный? И все равно – зачем тебе это нужно? Какая тебе разница с кем я живу?

      – Да я просто спросил. Мне без разницы. Я думал, ты скажешь – мать, отец, бабушка, брат…

      – Да не думал ты. Если б думал, то тебе бы пришло в голову, что не у всех есть отцы, братья и прочее, и может, кому-то неприятно об этом говорить.

      – Но ты же спокойно рассказала…

      – Да. Потому что меня уже спрашивали такие, как ты, и мне уже было неприятно. Как будто больше не о чем спрашивать. И я решила говорить, как есть – прямо, мне так легче. И вопросы сразу отпадают. И потом, все равно все знают. Или узнают. Но я действительно считаю, что здесь ничего стыдного – неполная семья, нет отца, что за невидаль. Но вопрос-то все равно бестактный, потому что в принципе кому-то может быть неприятно. А тебе было бы приятно, если б тебя кто-то начал спрашивать что да почему, да где отец. Разошлись, умер или бросил?

      – Вообще, наверно было бы неприятно.

      – Правильно. А почему?

      – Ну, не люблю, когда лезут.

      – Вот именно. Теперь понял?

      – Понял, понял. А то я думаю, чего ты вдруг разозлилась? Сначала все спокойно рассказала, а потом разозлилась.

      – Да. Разозлилась. Мне просто стало досадно, что ты сам не додумался.

      – Ладно, не злись.

      – Не злюсь. У меня характер хороший.

      – У меня тоже неплохой.

      – А что ты должен теперь сделать?

      – Поцеловать тебя?

      – Сдурел?! При чем тут поцеловать? Ты должен мне о себе что-нибудь рассказать в ответ на мою откровенность.

      – А-а. Ну что рассказывать? Все обычно – мать отец. Я, кот. Дед с бабушкой, два комплекта.

      – Понятно.

      – Видишь, ничего интересного.

      – Ну, все-таки что-то. А кот какой? Серый?

      – Можно сказать, серый.

      – Смешно! Что значит «можно сказать»? А на самом деле?

      – На самом деле серый. С белым.

      – Васька? Барсик? Тимофей? Мурзик?

      – Стасик.

      – Шутишь?

      – Да нет, правда. Стасик. А чем плохо?

      – Чудно! И он откликается?

      – Конечно. Он знает, что он Стасик.

      – Ну, ладно, Никит. Спасибо, что проводил. Увидимся.

      – Ты когда бываешь в институте?

      – Да каждый день практически.

      – Я тоже.

      – Ну вот. Я ж говорю – увидимся. Может, когда-нибудь прогуляем вместе какой-нибудь семинар. Тебе далеко отсюда?

      – Да нет. Мне отсюда пешком минут семь.

      – Надо же! Соседи! Ну, все тогда. Пока.

      – Пока.

      – Эй!

      – Чего?

      – Привет Стасику!

      – Ладно, передам.

      – Пока.

      – Пока.

      2

      Почтальоны уже привыкли, а случайные прохожие недоверчиво удивлялись, попадая в кривоватый, с просевшими асфальтовыми заплатами, протяженностью не более полкилометра Ларчиков переулок: нечетная сторона здесь начиналась номером пятым, затем шел дом номер девять, затем пятнадцать и пятнадцать «в» дробь один. На четной стороне была похожая картина – дом номер шесть, шесть «а», двенадцать и восемнадцать. Этим постройкам повезло – их не успели снести, и теперь, запоздало зачисленные в памятники архитектуры, они с благородной укоризной ветшали в ожидании реставрации.

      Больше всех повезло трехэтажному дому под номером шесть «а». Его вполне можно было бы отнести к концу девятнадцатого века, если бы не было достоверно известно, что он построен в первой четверти двадцатого. Поэтому он пока еще не был включен ни в какие списки на капитальный ремонт. Зато в начале девяностых годов некий преуспевающий художник приобрел себе в собственность весь третий