Человек, который видел сквозь лица. Эрик-Эмманюэль Шмитт

выжег мне мозг, превратив его в пустую камеру, эхом повторяющую все, что ловил слух. Я уже верил в экранный пафосный репортаж, который становился чем дальше, тем убедительнее, подтвержденный той или иной газетой, пережеванный экспертами, санкционированный властями. Теперь я уже не рассуждал самостоятельно, а чувствовал лишь то, что позволяли мне чувствовать журналисты с их непререкаемым мнением.

      – О господи, куда ни сунься, кругом опасно! – проворчала вязальщица.

      – Лучше уж переехать отсюда подальше, – вздохнула одна из сестричек.

      Репортаж перенесся к дому, где жил Хосин Бадави. Соседи утверждали, что парень всегда был спокойным, услужливым, вежливым. «Кто бы мог подумать… У нас здесь так тихо… Тут живут только приличные люди…» Показали мать; она выкрикнула сквозь слезы, что полиция ошиблась, обвинив ее сына: «Он был хороший мальчик! Очень хороший мальчик! Обожал всю нашу семью. Этого быть не может!»

      Чей-то голос проворчал за моей спиной:

      – Хороший… еще чего! Этого хорошего шесть раз выгоняли из школы, он и воровал, и с оружием баловался, и наркотой промышлял; в одиннадцать лет его уже загребла полиция, а с восемнадцати до двадцати двух его подвигов хватило на толстенное досье и несколько месяцев тюрьмы. Ну прямо ангелочек! Лично я, мадам Бадави, назвала бы его отпетым мерзавцем!

      Обернувшись, я увидел следователя Пуатрено, прислонившуюся к стене.

      «Такой милый мальчик!» – верещала, всхлипывая, мамаша.

      Пуатрено злобно глядела на экран:

      – Ну еще бы! Да она сама такая же преступница, как ее выродок… Эта мамаша во всем потакала своему сынку, а он никогда ее не слушался; боюсь, что мы с ней расходимся во взглядах на хорошее воспитание. Что она имеет в виду, называя его милым мальчиком? То, что он не лупил палкой родную мать?

      При этих словах она повысила голос, и к ней обратились все лица. Смущенно кашлянув, она извинилась:

      – Не обращайте внимания, это нервы… просто нервы…

      Успокоенные зрители снова прилипли к экрану.

      Она тронула меня за плечо:

      – Я пришла поговорить с тобой, Огюстен. Может, вернемся в палату?

      Кивнув, я встал, собираясь идти за ней.

      – Погоди-ка, я возьму себе кока-колу. Ничего не ела с самого утра.

      Она сунула евро в автомат, и тот с жутким грохотом выдал ей банку колы.

      – Я смотрю, вы одна, а где же месье Мешен?

      – Мешен? Ну нет, он, бедняжка…

      Она сорвала язычок с банки и задумчиво продолжала:

      – Этот парень, конечно, симпатяга – преданный, вежливый, умытый и привитый, но должна тебе сказать, что пороха он не выдумает.

      И она закатила глаза к потолку, словно искала там более вдохновенные слова:

      – А хуже всего, что для демонстрации всех своих блестящих качеств он нуждается в девяти часах сна, и никак не меньше.

      Она отпила из банки и поморщилась:

      – Фу, какая гадость, такую отраву следовало бы