«Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы. Владимир Глянц

думал я, засыпая. Перед глазами пошли мухи, мухи, много мух… Мухи с зелено-радужными брюшками сучили лапками. Ползая, вдруг, словно что-то очень важное вспомнив, резко меняли направление. Словно бы спохватясь: что ж это я! Ушла за покупками, а утюг забыла выключить…

      Никто никого не подчиняет. Просто жизненный опыт Толика Кривого богаче моего. Если по отношению к Виталику, так похожему на Петю из книжки «Белееет парус», я был как бы Гавриком, то по отношению к Толяну я сам был и Петей, и воспитоном, и маменькиным сынком.

      Hoc

      Жида мог получить любой мальчишка во дворе, и означало это скорее – жадина. Некоторая жадноватость во мне была, и я думал, что вот это и есть мое еврейство. С ним мне было кисло, жарко и стыдно.

      Как-то раз, в пионерлагере, изнемогши от тревог за сохранность только что присланной родителями посылки, я достал из тумбочки, всегда сложно пахнувшей мылом и печеньем, что там еще оставалось, и раскидал ребятам по койкам. При этом я, может быть, излишне молодцевато (молодцеватость с надрывом) покрикивал: «Ну, держи, что ли?» или: «Лови, разиня!» Боже, каким легким вдруг сделалось все! Какой новенький восторг охватил душу: так вот что значит быть русским! Как это хорошо не иметь лишнего, а, заимев, легко с ним расставаться, не жидоветь.

      Конечно, тут не обходилось без излишеств. Прихваченный на самом входе импульс собственника: не дам! – в котором ведь были и вполне законные осторожность и ограничение, – заменялся бескрайним и в силу того противоестественным: «Да катайся на моем велике сколько влезет!» Кабы тут не было насилия над собой, наверно бы я сказал спокойней: «Катайся сколько хочешь». В этом «сколько влезет» были уже и злость и раздражение, что такой дорогой ценой приходится покупать ту самую русскость, которая другим ребятам достается просто даром.

      Раздать гостинцы – нетрудно. Подарить же велосипед (что я, дурак, что ли?) не входило даже в самое фантастическое испытание на русскость. Конечно, не сам велосипед раздавался и раздаривался, а только время катания на нем. Но если зайти слишком далеко и все это время раздарить, то на мою долю останется только спускать эту железяку во двор и потом мужественно затаскивать ее на четвертый этаж. Здесь что-то было неладно.

      Ох, непросто быть русским… То есть русским-то как раз быть очень просто, вот таким, как жирдяй Миха, – у него вообще хрен покатаешься. В качестве местного чуда крайне редко он мог кому-то одному дать свой велик на один круг, да и то потом весь этот круг бежал за тобой, сопя и приговаривая: «Полегче на педали дави, смотри за дорогой-то, не видишь – яма! Ну, ладно, хоре. Покатался, и будя». Придирчиво осматривая техническое состояние своего стального коня, он ныл: «Чегой-то с шиной-то, а»? И долго еще потом снимал проценты со своей как бы не знающей никаких границ, как бы безумной щедрости. Ну, например, завидев тебя в очереди на пинг-понг, или в кассу булочной, или на прием к врачу, обязательно вотрется перед тобой. А на вопрос: «Ты, чего?» – строго напомнит: «Ты че, забыл, что ли?..»

      Он недоговаривал, не говорил напрямик: забыл, как на велике моем катался? Но подразумеваемое подразумевалось