Незавершенная Литургия. протоиерей Алексей Мокиевский

просил их юноша о монашеском постриге, но всякий раз отцы отшучивались, говоря: «Сейчас только вороны в чернецах». Как сейчас уже понял он, его щадили, не спешили облачить его в одежды монашеские. А сами тем не менее один за одним восходили, каждый на свою Голгофу, пока наконец обитель совсем не опустела. Последний игумен, прежде нежели покинуть ее стены, прощался с паствой, а затем, призвав к себе Георгия, благословил его со словами: «Жаль мне тебя, не сможешь ты в миру, чадо Божие, здесь в соседнем уезде на покое живет один владыка, поезжай к нему, поживи рядом с ним, он на тебя посмотрит, может, благословит он тебя на священнослужение». И бумажечку дал с адресом, а в бумажке деньги на дорогу.

      Так Жорж оказался в келье старца-епископа. Владыка служил дома, Жора помогал. В храм владыка по немощи своей выбирался редко, да и то все больше сидел в алтаре Покровской церкви. Когда арестовали покровского священника и встала угроза закрытия последнего в округе действующего храма, владыка не мог допустить прекращения молитвенной жизни в стенах любимой церкви, тем более что за годы гонений она стала прибежищем стольких верных чад православных. Возле нее поселялись, жили и молились монахини из соседней разоренной обители; люди, которые жизни своей не мыслили без Бога, страждущие и обездоленные, наполняли стены единственной церкви так, что в праздники все желающие внутрь не вмещались и слушали обедню, припав к открытым дверям. Боясь преследований от новой власти, престарелые священники, ссылаясь на болезни и слабости, отказывались возглавить приход. Их ответные письма владыке были похожи одно на другое – «имей мя отреченна». Ничего другого не оставалось, выбор пал на молодого келейника владыки.

* * *

      – А где он живет?

      – Сказали, рядом в сторожке.

      – Один? Или попадья есть?

      – Нет у него никого. С ним, по крайней мере, не живут.

      – Не люблю я бабьего визгу…

      – Прошлый раз мы попа брали в Старом Селе, так там была полная хата ребятни, человек девять. Попадья его на колени бухнулась, сапоги мои обхватила руками, в глаза мне таращится и молчит. Немая, что ли, была, но ни слова, ни писка, ни визга, только глаза на меня уставила, и слезы по щекам в два ручья. А это чучело бородатое на стуле сидит, от страха, поди, ноги отнялись. И отовсюду глазенки попят его, кто с печки, кто из-под лавки, все глядят, как мамка их комедию ломает. Так и вижу ее лицо перекошенное и платок на боку… Только меня этим не проймешь. Откинул я ее. Худющая была, кости одни. И попа за грудки. «Вставай, – говорю, – поповская морда. И бабу свою уйми, а то зашибу ненароком». Так и вывели его молча. Никто из них не пикнул. А то всяко бывает, и проклинать зачнут, и вой подымут…

      – С бабой той, поповской, что потом стало?

      – Ну, с дома их, понятно, выселили. Дом их отдали бедноте. А она с отродьем своим по миру ходила. Работать-то не приучена, на всем готовом жила всю жизнь. Теперь нужда заставила трудиться. Приютил ее кто-то в хлеву. Прачкой заделалась,