Король и Шут. Бесконечная история. Александр «Балу» Балунов

почти, а я ничего не могу поделать».

      Ну, что делать. Поехал к нему. А надо вам сказать, что на улице стояла зима, и причем довольно холодная. Дело даже не в этом, а в том, что у меня не было зимней обуви. Точнее, были старые разбитые высокие шнурованные военные ботинки, но их мне отдал как раз Горшок. А отдал он их мне, поскольку подошва у них треснула. У обоих. «На, говорит, Шура, может, починишь, и будет у тебя обувь на зиму, а то ты ходишь, как…» Но в мастерской надо мной просто посмеялись, и делать было нечего. Впрочем, в них можно было спокойно и с относительным комфортом дойти до метро, пока снег не набивался в трещину и не начинал таять. Не суть, одним словом, взял я ноги в руки и поехал к Горшку в больницу.

      Приехал. Пропустили к нему. Причем врач на меня посмотрел, как на какого-то бомжа-оборванца, а не на стильно прикинутого панка. Впрочем, в этом сезоне и у тех, и у других линии модной одежды были очень похожи. Так что простим ему его необразованность и невзыскательность в вопросах моды. Захожу к Горшку. А он сидит такой весь бледный, в каких-то дурацких трениках и еще более дурацкой, явно солдатской, майке.

      Горшок на фестивале «Нашествие», 2001 год. Фото Е. Евсюковой

      – Шура, а ты пожрать ничего не принес?

      А надо вам сказать, что времена у нас были голодные, и возможности достать нормальную еду у меня не было. Денег тоже не было, и все, что я мог ему принести, – это дружеское участие.

      – Да нет, не принес. А что, тебя тут не кормят, что ли? – делаю я удивленное лицо.

      – Да тут таким г*вном кормят! – пожаловался он на судьбу.

      – Правда?

      – Даже если захочешь есть – не сможешь. – добавил он с грустью.

      – Ну, давай попросим и посмотрим. Может, и не такое уж г*вно?

      Я сам был не то чтобы сытый и думал, что нет такого больничного г*вна, которое нельзя съесть.

      – Да что просить-то, вон тарелка на тумбочке.

      На тумбочке, накрытой серым полотенцем, действительно стояла тарелка с чем-то неаппетитным. Не, «неаппетитным» – фигня, с чем-то откровенно (даже издалека видно) несъедобным. Какая-то не то каша, не то переваренные макароны, не поймешь. Найдя ложку, я не без труда отделил кусочек этой массы, понюхал с наслаждением и сказал:

      – Да нет. Не куропатка с ананасом, конечно, но вполне съедобно!

      Причем сказал это так честно, что Горшок даже заинтересовался, не подменил ли я тарелку. Он-то уже это блюдо видел. Посмотрел и сказал с обидой:

      – Да ты что?! Не буду я есть это г*вно, оно же не просто гэ, а несъедобное гэ. Ты шутишь, что ли?!

      А я не шутил.

      – Вот, смотри, – говорю спокойно, как будто ребенку что-то объясняя, – ты должен его есть, потому что не зря же я к тебе сюда ехал в 40-градусный мороз в разваливающихся гадах!

      И протянул ему ложку. Он взял ее недоверчиво, оглядел:

      – Да это же не каша, а резина! – И смотрит на меня так жалостливо.

      – Вот, – говорю, – хорошо! Вот и ешь ее, как резину, а не кашу! Представь, что это жевачка. Не новая. Ешь давай, а то сдохнешь у меня тут, и все. Что я делать буду?! Ешь давай, достал уже!

      И он ел. С совершенно