Переход. Эндрю Д. Миллер

за руку; в гостиной воскресные сумерки, ее четырехмесячный живот мягок под свитером цвета морской волны.

      – Нормально.

      – Правда?

      – Да.

      – Не только физически, – говорит он.

      – Не только физически, – отвечает она.

      – Не жалеешь?

      – О чем?

      – Об этом вот.

      – Ты же понимаешь, что нет.

      – Просто проверяю.

      – Я не жалею.

      – Если немножко жалеешь – это ничего.

      – Я знаю.

      – Ты будешь чудесной мамочкой.

      – Надеюсь.

      – Росток будет тебя обожать.

      Ростком он зовет ребенка. Рэтбоуны так называли еще не рожденных детей. Росток.

      – Если страшно, скажи, – говорит Тим.

      – Ладно.

      – Тебе страшно?

      – Нет.

      – Ни капельки?

      – Нет.

      – Это хорошо.

      На полу тарелка, красная подлива на белом фарфоре. Мод смотрит на Тима, Тим смотрит на Мод.

      – Алло, – говорит он.

      Она кивает, и он думает о том, до чего все близки к некоему безумию. Мод, его родители, не исключено, что он сам. Куда выведет эта мысль – так сразу и не сообразишь.

      17

      В апреле они выбирают дом. Она домом интересуется мало, и выбор в основном за Тимом – ну, за Тимом и его матерью. Три спальни, полкоттеджа на границе Дорсета и Уилтшира, на машине от дома Рэтбоунов – всего ничего. Сад, балочные потолки, большая дровяная печь, плита «Рейбёрн», деревянная калитка с розами пообок, чистая продажа. Средства из денежного потока покупают им дом сразу. Тим и Мод станут возвращать по столько-то в месяц.

      В начале мая Тим нанимает фургон. Друзья на полдня откладывают все дела. Отяжелевшая Мод пакует одежду в чемоданы, заворачивает тарелки и бокалы в газеты. Один бокал роняет, и бывший Тимов сосед Эрнесто кричит:

      – No le toques[20], Мод!

      Он сметает осколки. Обнимает ее. Возлагает руки ей на живот, и лицо у него – как у священника во время таинства.

      Назавтра часам к десяти утра последние остатки – коробка чайных пакетиков, цветок в горшке, пробковая доска, к которой до сих пор прикноплены счета за «Киносуру», – впихнуты в кузов фургона, и они выезжают, на юг, затем сворачивают на запад. Шоссе сменяются проселками с кружевными изгородями и некошеными обочинами. В коттедже их поджидают Тимовы родители. А также двойняшки и некто Слэд, немолодой здоровяк, не вполне слуга, но близко – домочадец, личный гвардеец.

      В коттедже распахнуты все окна. Дверь оплетена жимолостью. Дорожка засыпана серо-голубым камнем, в котором Тимов отец, со скрипом опустившись на колени, распознает голубой лейас, морское дно юрского периода, богатое окаменелостями, особенно аммонитами.

      Внутри, в прохладе низких комнат уже стоит кое-какая мебель из запасников Рэтбоунов. Кухонный буфет, столовые стулья темного лакированного дерева, кожаное кресло – кожа испятнана и истыкана, словно кресло сшили из старых боксерских

20

Не трогай (исп.).