Третий глаз Шивы. Еремей Парнов

успокаивался и уже не столь самоотверженно стремился сменить телесную оболочку. Кто знает, что ожидает человека потом? Ведь что там ни говори, а и в этой жизни выпадали порой приятные минуты. Сейчас же, когда он возвращается домой с солидным барышом, решительная перемена была бы особенно некстати.

      – Возьми его! – Лобсан бросился к приятелю. – Ты смелый! И мы не будем знать нужды в деньгах!

      – Откуда здесь чандамани? – Пурчун пребывал в раздумье над превратностями перерождений и плохо понимал, чего от него хотят.

      – Глаз Шивы, – объяснил Лобсан. – Большой алмаз. Мы продадим его, а деньги разделим пополам.

      – Ты, наверное, ошибся и принял за алмаз какой-то другой камень. – Пурчун все еще не осознал, что Лобсан ждет от него каких-то действий. – В деревне Ширале живут бедные люди. Откуда у них такое сокровище?

      – Я не ошибся. Посмотри сам!

      Пурчун приблизился к нише и робко заглянул внутрь.

      Озаренный плавающими в кокосовом масле фитилями, Шива предстал перед ним в лучезарном блеске. Красные огоньки тлеющего можжевельника смягчали победную его улыбку, придавая ей оттенок глубокомысленной грусти. Третий глаз мерцал над бровями, бросая густую винную тень на серп в буйных волосах.

      – Грозный бог! – сказал Пурчун, отступая.

      – Видел алмаз?! – бросился к нему Лобсан.

      – Кажется, – осторожно отстранился от него Пурчун. – Положи немного серебра на его алтарь.

      – Потом, – нетерпеливо зашептал Лобсан. – Сперва нужно взять чандамани.

      – Ты хочешь взять у него глаз? – ужаснулся Пурчун и прижал к сердцу четки. Только теперь он окончательно осознал, на что склонял его земляк. – Ом-мани-падмэ-хум! – поклонился он занавесу. – О драгоценность на лотосе! Сохрани нас!

      – Ты куда? – спросил Лобсан.

      – Надлежит чтить всех богов, – покачал головой Пурчун, пятясь к выходу из пещеры. – Я пойду один.

      Лобсан оцепенело проводил его сумасшедшим взглядом. Он хотел кинуться за ним вслед, закричать и остановить; нет, не остановить, а вместе уйти, но так ничего не сказал и не сделал. Мысль о том, что Пурчун оставляет у него все свое серебро, прихлынула к нему тяжелым расслабляющим грузом.

      …Пурчун покинул пещеру незадолго до рассвета. Он в последний раз обогнул гору Благоуханий и, оставив спящую деревню по правую руку, углубился в тростники. Потом извилистая тропа привела его к черной, грохочущей по осклизлым камням реке. По раскачивающемуся подвесному мосту он перешел на другой берег, и вновь сомкнулся за ним исполинский тростник. Так и шел он, не оглядываясь, без страха переступая звериный след, пока извилистая тропа не вывела его к свайной хижине.

      Старый брахман в это время уже совершал омовение перед праздником нагов.

      Заметив в щелях свет, Пурчун свернул к хижине, чтобы попросить еды и приюта.

      Но брахман Рамачарака смог, не оскверняя касты, только накормить странника. Он дал ему чашку рису и напоил кислым молоком.

      – Отдохнуть ты сможешь