Арбузовская крепость. Михаил Воронов

всю тяжесть настоящей жизни, всю свою бесхарактерность, всю мелочность и пошлость своей натуры, – тогда я ясно понимаю, какой я величайший дурак, какая я ничтожная гадина! И вот реву, реву и реву; реву до тех пор, пока не облегчится грудь, пока не скатится камень, наваленный на сердце! Нет, хорошо иногда забыть, что ты железный мужчина, и, уподобившись слабонервной женщине, хорошо всплакнуть, – хорошо потому, что больше-то ничего, по своей негодности, сделать не можешь! Ведь наше горе – горе дурацкое! Наши страдания потому только и существуют, что существуют на наших плечах гуттаперчевые шишки вместо голов! потому, что нас можно утешить пряником! потому, что хотя и кричим мы во все горло, да кричим-то поодиночке, без толку! потому, наконец, что руки наши болтаются без дела, что забились мы в какой-то заколдованный круг, да и боимся шагнуть за черту! Тяжело наше горе, потому что плохи мы сами! И долго-долго будет поедать нас это великое зло, если мы сами будем равнодушны к нему, если мы сами твердо не пожелаем иметь то, без чего мы теперь позорно умираем!

      Так, только что я дал простор своей кручине, за стеной, справа, раздался удушающий, болезненный кашель, и затем кто-то слабо проговорил:

      – Добрый человек!

      Я проглотил слезы и по возможности твердым голосом спросил:

      – Что вам нужно?

      – Выслушайте бедного, больного старика.

      – Говорите.

      – С утра маковой росинки во рту не было, войдите в мое горькое положение, помогите голодному челов…

      Кашель прервал речь соседа.

      – Старик! – крикнул я. – Зайдите ко мне, если можете, у меня есть хлеб, да вот и денег тут, кажется, было несколько копеек.

      Я открыл ящик стола и принялся отыскивать там скудные свои гроши. В это время в конуре соседа послышалось усиленное кряхтенье, бедняжка не мог справиться с плохо повиновавшимися ему ногами. Я зажег свечу.

      – Ну, что, идете?

      – Иду, иду, батюшка, – проговорил старик, медленно выползая из своего стойла. – Ноги-то, треклятые, не слушаются, – прибавил он, выбравшись в коридор.

      Я отворил дверь.

      – Здравствуйте, соседушка, – слабо пролепетал старик, входя ко мне.

      – Здравствуйте. Садитесь.

      Старик опустился на стул. На вид ему было лет семьдесят. Лицо морщинистое, как ядро грецкого ореха, утратило всякое выражение. Тусклые глаза бессмысленно выглядывали из-под нависших густых бровей. Бедняк учащенно чавкал губами, по-видимому стараясь как-нибудь удержать ключом бежавшую слюну. Я предложил старику хлеба и попросил хозяйку поставить самовар.

      – Дорого ли платите? – спросил меня сосед, окидывая взглядом комнату.

      – Рубль семьдесят пять.

      – Так, так. Хороша комнатка… И тепло поди? – прибавил он, запихивая в рот куски хлеба.

      – Должно быть, тепло, – ответил я. Но старик не слушал моих слов; глаза его вдруг как-то блеснули и забегали из стороны в сторону: он увидел на столе несколько копеек денег.

      – Водочки