Noblesse oblige. Мемуары, эссе, новеллы. Владимир Брагинский

ка и письмо

      И тонкий дым отставленной сигары.

      Промчится песня млеющей гитары,

      А торжество придет уже само.

      Пусть тишина пронзительнее звука —

      Не говори мне, что судьба вольна!

      Бокал терзаний не допит до дна.

      А в глубине – покой или разлука.

      Я преферанс еще отдать спешу

      Мечтам надежд, что многословно юны…

      И лишь в стихах тебя превозношу —

      К великосветской радости Фортуны!

      …Мои отношения с театром начались с середины семидесятых. Их жанр вполне можно было бы определить как «театральный роман», столь причудлив был сюжет, напичканный коллизиями тогдашнего времени.

      С одной стороны, семидесятые годы знаменовали собой торжество пошлости и гнилости коммунистической системы, прогрессирующего маразма советских руководителей; с другой стороны, – словно в противовес этому тяжелому и удушающему смогу безнравственности и лицемерия цвели все виды искусств – от полуофициального до запрещенного, до андеграунда. По Москве, словно освежающий ветер свободы, гулял «Самиздат», творили «смогисты» (чье название СМОГ – Сообщество молодых гениев – было вызовом уже упоминавшемуся мной государственному смогу), по ночным улицам бродили безумные барды, бредящие братанием и бряцанием расстроенных струн дешевых гитар.

      Но главным помостом, где разыгрывалось настоящее действо с кукишем в кармане, был все-таки театр.

      Кто жил в те годы, поймет, о чем я говорю.

      Кто жил в те годы в Москве, – или хотя бы бывал там наездами, – вспомнит это сладостное предвкушение премьер, эти названия театров, звучащие, как музыка: «Таганка», МХАТ, Театр Сатиры, Театр им. Маяковского, Театр «Эрмитаж», Театр «Современник»…

      Кто жил в те годы в Москве, – или хотя бы бывал там наездами, – никогда не забудет эти огромные очереди на лучшие столичные спектакли, эти вихрящиеся людские толпы, одержимые одним лишь желанием – попасть на ту или иную премьеру, увидеть тот или иной спектакль, который либо стал известен, благодаря критике, либо, благодаря слухам, распространяющимся подобно звуковой волне.

      О театрах того времени можно написать целое исследование; это было бы, пожалуй, многотомное собрание сочинений.

      Мне же, скромному повествователю, хочется рассказать всё же о своем скромном «романе» с «Таганкой».

      И прежде всего отметить памятный январский день 1979 года, когда меня пригласили на утренний просмотр («общественный прогон», как говорят в театре) спектакля «Обмен», поставленный по знаменитой повести Юрия Трифонова. Можете себе представить, что это значило – попасть в театр к Любимову, да еще и на общественный просмотр, куда соберется весь «бомонд»?

      Потому я смутно помню, какая погода стояла в тот день – помню лишь только то, что лихорадочно собирался, думая, как попасть на спектакль заранее, чтобы не опоздать и не застрять где-то по дороге. Успокоился я только тогда, когда, наконец, очутился в зале, и первым делом обратил внимание на то, что сцена была оформлена под обычную московскую квартиру шестидесятых годов; рядом с правой кулисой стоял телевизор с линзой, а по нему «совершенно своевременно» передавали уроки английского языка.

      Внезапно шум в зале стих, и я увидел, как взоры моих соседей обратились к распахнувшейся двери рядом со сценой: это появился Любимов с фонариком. Посмотрев на начинавшуюся игру, сказал, усмехнувшись:

      – Что? Будем учить английский язык?

      Зал отреагировал дружно.

      Юрий Петрович Любимов.

      Наверное, стоит процитировать посвященное ему стихотворение Андрея Вознесенского; по словам поэта, эти строки приурочены к одному из дней рождений Мастера:

      Вы мне читаете, притворщик,

      Свои стихи в порядке бреда.

      Вы режиссер, Юрий Петрович,

      Но я люблю Вас как поэта…

      Когда актеры, грим обтерши,

      Выходят, истину отведав,

      Вы – Божьей милостью актеры,

      Но я люблю вас как поэтов…

      Учи нас тангенсам-котангенсам,

      Таганская десятилетка.

      Мы с вами, зрители Таганки,

      По совокупности поэты…

      Но мне иное время помнится,

      Когда крылатей серафимов

      Ко мне в Елоховскую комнату

      Явился кожаный Любимов…

      То чувство страшно потерять,

      Но не дождутся, чтобы где-то

      Во мне зарезали Театр,

      А в вас угробили Поэта.

      Пожалуй, прибегну еще раз к творчеству Андрея Вознесенского, но на сей раз к его прозаическим воспоминаниям:

      «Таганка»