Седмица Трехглазого. Борис Акунин

а тут крик, я пробудился, и невдомек мне, спросонья-то, думал, петух, а потом слышу – «караул» голосят, еще «мамушки». Я на другой бок повернулся, подумал – приснилось, мне часто дурное снится, после осадного-то сидения…

      Мешало еще и то, что рот у князя все время был занят жеванием. Из засаленной кисы, висевшей на поясе, Борис Левонтьевич то и дело доставал сухарик ли, орех ли, кусок ли пряника и прибирал снедь толстыми губищами. Ел и плакал – одно другому не мешало.

      Не раз и не два Кузьма перебивал, переспрашивал, возвращал назад. Понемногу разобрался.

      – Стало быть что? – подвел Шубин итог прыгающего рассказа. – Ты, княже, вчера лег почивать вскоре после того, как стемнело. Перед тем женскую половину, как положено, на ночь заперли, и никто чужой туда попасть кроме как через твою спальню не мог?

      – Вот тут моя спаленка, – стал водить пальцем по столу хозяин, – рядом спаленка супруги моей, княгини Марьи, а там переход и двери в светлицы дочерей: Хариты, Лукерьи (всхлипнул), Марфы и Аглаи.

      – А боле на женской половине никого не было?

      – Еще комнатная девка Евдошка, она в чуланце спит.

      – Одна служанка на княгиню и княжон? – удивился подьячий.

      Лычкин насупился, не ответил, только запихал за щеку вяленого карасика.

      – Чего это он всё жрет? – шепотом спросил ярыжка, оставшийся у входа с холопом.

      Тот так же тихо ответил:

      – Когда ляхов в Кремле морили голодом, князюшка с ними был. С тех пор никак не наестся…

      А Шубин сделался мрачен. Ежели женская половина на ночь затворяется и внутри только домашние, а вход туда единственно через княжью спальню, нехорошо это. Тогда получается, из своих кто-то девку порешил. Дело бесчестное. Расстроится свадьба, ибо на что Черкасским такая родня? Судья Степан Матвеевич будет недоволен.

      – Кто княжну Лукерью, говоришь, нашел?

      – Княжна Марфа.

      – Это которая невеста?

      – Она…

      Несчастный отец вытер глаза рукавом когда-то нарядного, но давно обветшавшего тафтяного зипуна.

      – Так и лежит, где нашли? Не трогали?

      Лычкин вовсе расплакался.

      – Так и лежит, страдалица. В страшном образе… Княгиня велела было унесть в горницу, да я не дал. Как можно? Поп молитву прочтет, порчу сымет – тогда. Иначе весь дом засквернишь…

      Подьячий поднялся с лавки.

      – Ну идем. Поглядим.

      Сначала, однако, Шубин подошел к дворовому, внимательно поглядел ему в глаза – не вороваты ли.

      – Как тебя?

      – Акимка, батюшка.

      – Прими, Акимка, у моего слуги шубу, шапку и посох. Из рук не выпускай – шкуру сдеру. А ты, – это уже ярыжке, важно: – Ступай со мной. Будешь запись вести.

      Перекрестился на иконы трижды. Ну, вразуми, Господь.

      – Веди, княже.

      На женскую половину чужим людям, в особенности мужеского пола, вход строго заказан, но князь перечить и не подумал. В таком страшном деле не до пристойности.

      Прошли спальней хозяина в смежную,