Седмица Трехглазого. Борис Акунин

удар.

      – Ой!

      Вот тебе и кроткая дева…

      Стукнул в дверь.

      – Княжна! К тебе я, приказный человек Маркелов!

      Стало тихо.

      – Входи, сударь, – тоненько, жалостно отозвалась княжна.

      В переход, сопя носом, выскользнула служанка. Маркел схватил ее за локоть, шепнул:

      – Ты куда, Евдошка?

      – К себе, в чулан… Боярышне чулок штопать.

      Глаза у девки были слезные, голос дрожал.

      – Будь там, жди. Скоро приду.

      Княжна сидела на той же лавке, где только что казнила Евдошку, понурая и хрупкая. Белыми ручками перебирала четки, лицо всё в слезах (и когда только успела замокриться?).

      – Батюшка велел во всем тебя слушаться, отвечать без лукавства. А я, сударь, и знать не знаю, что за лукавство такое. Я дева простая, глупая, уж не взыщи.

      И глаза такие беззащитные, доверчивые.

      Все, что ль, они такие, Евины дочери, мысленно подивился Маркел. На людях овечки, а сами – волчицы лютозубые?

      Не было у него никакого навыка разговаривать с благородными девами.

      – С сестрой-покойницей вы каковы были? – спросил он, вспомнив слова княгини, что Лукерья была злыдня и ладила только с Харитой. – Чай ссорились?