Страна багровых туч. Аркадий и Борис Стругацкие

не было.

      …Так бей же по жилам,

      Кидайся в края,

      Бездомная молодость,

      Ярость моя!

      Чтоб звездами сыпалась

      Кровь человечья,

      Чтоб выстрелом рваться

      Вселенной навстречу…

      Это были чудесные стихи. Кроме того, «пижон» читал удивительно хорошо. Что-то тревожное и зовущее было в его глубоком, полном сдержанной силы и волнения голосе, и Быков невольно подумал, что вот этот бесстрашный красавец, вероятно, очень похож на автора стихов, которые он читает. Он такой же беспокойный и страстный, так же готов без сожаления отдать всю жизнь свою для больших и необычайных дел. О том же, вероятно, подумал и Крутиков. Он вдруг вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на Юрковского, словно желая убедиться в чем-то. Только Спицын продолжал тихонько раскачиваться и улыбаться с полузакрытыми глазами.

      …И петь, задыхаясь,

      На страшном просторе:

      «Ай, Черное море,

      Хорошее море!..»

      Юрковский замолк. Быков отступил от двери и пошел дальше. Комната Дауге оказалась пустой. На кровати лежал спецкостюм, который Иоганыч, наверное, подобрал для своего друга. Красноватые отблески вечернего неба переливались на полированной поверхности шарообразного колпака. Быков хотел было идти, но тут внимание его привлекла фотография, лежавшая на столе. Фотография была знакома – прекрасная женщина с грустным лицом, в синем платье, закрытом до шеи.

      «Маша Юрковская», – вспомнил Быков. Он вздохнул.

      Из-под фото виднелся край исписанной бумаги, тут же лежал вскрытый пустой конверт. «…объяснимся раз и навсегда. Мне надоели твои…» Быков испуганно замигал и поспешно отошел от стола.

      Бедный Иоганыч! Вот к чему пришла твоя любовь… Даже ты, веселый и добрый, шутивший и смеявшийся в самые крутые минуты… ты не можешь забыть о ней и сейчас, за несколько дней до старта в неведомое.

      – Именно сейчас – вот что самое омерзительное! – загремел вдруг за стеной голос Юрковского. – Прислать такое письмо именно сейчас… И не успокаивай меня, б-брат милосердия, божья коровка! Ведь она же дрянь!..

      – Не смей! (Быков сначала не понял, чей это пронзительный выкрик.) Не смей так говорить о ней! В конце концов, это совсем не твое дело!

      – Нет, и мое! И не потому, что она моя сестра. Это дело всех – и Краюхина, и каждого из наших ребят, в том числе и твоего краснорожего пустынника. Там, куда мы идем, жизнь всех будет зависеть от каждого. Мы должны быть абсолютно уверены друг в друге, а теперь я думаю: хватит ли у тебя в таком состоянии цепкости, воли к жизни? Не подведешь ли ты нас, Григорий Дауге?

      – Полегче, Володя!

      – Ничего не полегче… Неужели ты не раскусил ее, эту мою очаровательную сестричку? Ведь это не человек – это кукушка! Да-да, кукушка! Отними у нее смазливое рыльце, и что от нее останется? Мало разве других женщин? Верных, любящих, умных… Что ты за нее цепляешься?

      Быков на цыпочках прошел в свою комнату и плотно притворил дверь. Вряд ли Дауге станет