Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом «Д». Виктория Ледерман

валяется пьяный под лавкой, как наш сосед дядя Коля, не дерется и даже не курит. Зачем его лечить? От чего спасать?

      Потом оказалось, что Артем играет на деньги, на очень большие деньги. На такие большие, что и представить невозможно. Они каждый вечер ругались и кричали, все втроем. А потом Артем ушел из дома и совсем перестал к нам приходить. А играть не перестал. И проиграл такую кучу денег, что папа продал нашу большую квартиру в центре. И машину тоже продал. Мы переехали сюда, на окраину города, в тесную двухкомнатную квартирку. Я не хотела уходить из моей школы, но мама сказала, что так надо. Мы должны спасти Артема, поэтому будем теперь жить здесь. А ездить в старую школу отсюда никак не получится – на дорогу будет уходить два часа в одну сторону. Папе и маме тоже пришлось сменить работу. Этот переезд тянулся так долго, что в школу я смогла пойти только десятого сентября.

      Вот мы и живем теперь здесь, в этом районе. Мне не нравится наша маленькая квартира, не нравится новая школа. Но на Артема я не сержусь. Как будто это совсем не связано – наша новая жизнь и брат. Я больше его не вижу. Мне сказали, что он уехал в другой город. О нем никто ничего не знает. Но мне все равно кажется, что он помнит обо мне. Он однажды приедет и увезет меня от папы с мамой. Он же знает, как тяжело с ними жить.

      Никита

      У меня появился секрет, о котором никому нельзя рассказать. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что он только мой, о нем никто не знает, ни одна живая душа. Это так таинственно, когда есть вещи, о которых знаешь только ты и больше никто в целом мире. А плохо потому, что об этом хочется говорить. Но нельзя. Это такой секрет, о котором можешь знать только ты.

      У меня и раньше были секреты, о которых не знал никто. Никто, кроме Егора. Ему я могу рассказать все, даже то, что пишу стихи. Я их давно пишу, с самого детства. Раньше я их придумывал, а потом забывал, потому что не умел писать. А маме и папе говорить боялся, чтобы они не стали надо мной смеяться. А когда пошел в школу и научился писать, то стал записывать стихи в тетрадку и все равно никому не показывал. Даже не представляю, как можно показать их кому-то. Это же все равно что раздеться перед всеми. Даже хуже.

      Только Егор видел эту тетрадь и читал мои стихи. Ему можно. Он и так знает про меня все. Вернее, раньше знал. А теперь у меня от него тайна. Иногда я и сам не могу в это поверить. У меня тайна от Егора. От моего Егора! Это так мучительно и досадно! Мне очень хочется ему рассказать. Но как? Какими словами?

      Как рассказать, что мой любимый цвет теперь – синий, как море в Турции? И что, когда я прихожу утром в школу, мои глаза сразу ищут знакомый сарафан в клеточку, а когда мы встречаемся взглядами, я перестаю дышать? И что стихи теперь лезут из меня даже по ночам и я долго не могу уснуть?

      Нет, нельзя рассказывать. Он не поймет. Как он может понять, когда я сам не понимаю?

      Мы сидим на уроке рисования и рисуем натюрморт – фрукты на тарелке. Рисую я плохо, мои яблоки не похожи на яблоки, а груши больше напоминают перегоревшие электрические лампочки. Я осторожно бросаю