Двенадцать раз про любовь. Моник Швиттер

было времени изучать леса и пастбища, овец и местных жителей, я ведь намеревалась в эти четыре недели написать курсовую о пьесе Беккета «Приходят и уходят», в которой всего-то 120 слов, на двух страницах, – задача, казалось бы, выполнимая, но курсовую, несмотря на краткость пьесы, следовало сделать как всегда – не меньше чем на 30 страниц. И вот тут начались сложности. Я собиралась ни много ни мало представить абсолютно новую, исключительно оригинальную интерпретацию этой пьесы и таким образом дать ощутимый толчок развитию беккетоведения. И плевать, что я закончила всего лишь первый курс. Я планировала разрешить загадку, которую Беккет загадал этой пьесой себе и всем нам, путем непрерывной медитации. Целыми днями – утром ли, вечером – я бродила в поисках разгадки по дому в туфлях на высоких каблуках, из кухни в ванную и в спальню, или босиком по гравию от дома к каменной скамье на въезде во двор, на которой долго не просидишь – неудобно. Или натягивала огромные черные резиновые сапоги 45-го размера, которых здесь стояло с десяток – видимо, все они принадлежали Вильяму, арендатору, – и мерила большими шагами, тяжело шаркая, узкую полоску травы между стеной и навозной кучей. Погружаясь при этом в скупые фразы и ремарки мастера, как в пророчества оракула. «Я докопаюсь до сути», – говорила я себе, кивая при каждом шаге, бормоча текст Беккета, как заклинание, хватая его руками, пока не приходил Петр – из овчарни или с пастбища – и не останавливал меня. Как всегда в сопровождении трех косматых собак, бордер-колли, якобы самых лучших специалистов по загону овец, прекрасно выученных, родом из самого старого, с наилучшей репутацией, питомника и центра дрессировки Великобритании, а потому понимавших только по-английски. Lie down[3] – единственная команда, которую я знала, lie down – единственная команда, которой я пользовалась в обращении с этими крайне подозрительными псинами. Как только одна из них появлялась, я кричала lie down, и она тут же падала на землю, даже если бежала к полной миске, укладывалась и смотрела на меня выжидающе и, следует признать, отнюдь не враждебно. Я не имела ни малейшего понятия, как сказать встань и иди, или делай, что хочешь, или ешь, если приспичило; Петру приходилось освобождать псов, используя сложные указания, так и оставшиеся для меня загадкой, хотя он уверял, что говорит по-английски. Собаки поднимались, делали несколько шагов, садились, подавали поочередно лапы, трижды коротко лаяли, шлепали к миске с кормом, послушно садились там и ждали. Петр хвалил их, разговаривал с ними, а потом разрешал есть. Когда я спрашивала, что он им сказал, он отвечал: «Это обратная связь, я говорю им, что они сделали хорошо, а что нужно улучшить. Апропо, – произнеся это очаровательное французское слово, он обернулся и устремил взгляд мне между бровей (он никогда не смотрел мне прямо в глаза, всегда только на брови), – ты шаркаешь тут в тени туда-сюда и пытаешься, как картошка, прорасти сама по себе. Это в высшей степени ненаучно. Откуда этой твоей интерпретации взяться? Вот первый и самый главный вопрос. На чем ты основываешься? Художник, может, и носит в себе

3

Лежать (англ.).