Иосиф и его братья. Том 2. Томас Манн

ничтожество, выскочка и хвастун, это же четвертушка человека, смешной недомерок; как можно считаться с его мнением в этом или в любом другом деле?

      – Его размеры, – отвечала она, – тут ни при чем. Если его мнение так презренно, а его слово – пустяк, то зачем же ты назначил его своим гардеробщиком?

      – Это было скорее шуткой, – сказал Петепра, – ведь придворным карликам почетные должности даются только для смеха. Его товарища, другого шута, называют даже визирем, но ведь этого нельзя принимать всерьез.

      – Мне незачем указывать тебе на разницу между ними, – возразила она. – Ты достаточно хорошо знаешь ее и только сейчас не хочешь ее замечать. Очень грустно, что мне приходится защищать от твоей неблагодарности самых верных и самых достойных твоих слуг. Господин Дуду, несмотря на свой несколько малый рост, человек достойный, серьезный и положительный, который никак не заслуживает званья шута, и его мнение, когда речь идет о делах дома и чести дома, чрезвычайно важно.

      – Он достает мне вот до этих пор, – заметил военачальник, проведя ребром ладони по своей голени.

      Мут помолчала.

      – Не забывай, – сказала она затем, собравшись с мыслями, – что ты, супруг мой, отличаешься особенно высоким, прямо-таки башнеподобным ростом, и поэтому рост Дуду кажется тебе, наверно, ничтожнее, чем другим, например его жене Цесет, моей служанке, и его детям, которые, будучи тоже обычного роста, возносятся взглядом к родителю с благоговейной любовью.

      – Ха-ха, возносятся взглядом!

      – Я употребила это выражение обдуманно, в высшем, песенном смысле.

      – Ах, вот как, – с издевкой сказал Петепра, – значит, о своем Дуду ты уже говоришь даже на песенный лад. Ты, кажется, жаловалась, что я плохо занимаю тебя. Так имей в виду, что ты уже достаточно долго занимаешь меня разговором о каком-то напыщенном дураке.

      – Мы вполне можем оставить этот предмет, – сказала она покорно, – если он тебе неприятен. Я не нуждаюсь в том, чтобы человек, о котором зашла речь, поддерживал ту трижды справедливую по самому своему существу просьбу, с какой я должна обратиться к тебе, а ты не нуждаешься в его почтенном свидетельстве, чтобы понять, что ты должен ее исполнить.

      – У тебя есть какая-то просьба ко мне? – спросил он.

      «Значит, все-таки есть, – подумал он не без горечи. – Значит, она действительно пришла по какому-то более или менее тяжкому делу. Надежда, что она пришла только ради моего общества, не сбылась. Поэтому я заранее не очень-то благорасположен к этому делу…»

      – Какая же это просьба? – спросил он.

      – Вот какая, супруг мой. Удали этого раба-чужеземца, чье имя я не хочу повторять, из своего дома, где он, благодаря несправедливому покровительству и преступной небрежности, так нагло возвысился, что и дом твой стал вызывать нарекания, вместо того чтобы служить образцом благочестия.

      – Озарсифа? Удалить из своего дома? О чем ты думаешь?

      – Я думаю о благе, супруг мой.