Письма самому себе. Симона Гауб

родины, и все пестрые сказки, рвавшиеся из сердца, пронимающие до костей образы, хватали молодого поэта за неумелые руки и заставляли их шевелиться. Во тьме ночной, при свете дня, но чаще все-таки в вечерней мгле, под летними закатами на беззаботных душных улицах, в дождливые полудни, когда изо рта шел пар, а холодная вода пробиралась в автобусы через крышу и капала с выключенных ламп.

      И кстати, упомянув про дождь, сложно забыть ходьбу в мокрых кедах, а особенно топтание в них у подъезда одной интересной дамы, которая любила быть недоступной тогда, когда хотела, а это происходило в восьмидесяти пяти процентах случаев.

      И вот, сегодня Антон пошел собирать по улицам смутные осколки былых впечатлений.

      «Я набил руку, и могу снова начать писать в любое время, просто писать пока не о чем» — уверял себя молодой человек, но когда это «не о чем» затянулось на годы, начала подкрадываться паника, и желание срочно проверить этот символ веры на истинность, хотя, если бы он помнил, что объекты веры не нуждаются в экспериментальной проверке, то наверняка, абсолютно не заморачиваясь, написал бы что-то великое, как только достойная тема явила бы себя.

      И детство, как назло, закончилось, забрав с собой даже подростковый максимализм, который до поры до времени мог быть неплохой заменой вину из одуванчиков и кашке из песка.

      Как ты понимаешь что стал взрослым? В нашем случае, это когда ты направо и налево всех убеждаешь в том, что если в нашей реальности не будет чуда, то мы умрем от скуки, а чудо нужно создавать самостоятельно, но сам ты при этом ничего не создаешь, а только чешешь языком.

      Когда Антон был маленьким, он не видел ничего особенного в том, чтобы построить дом из одеял, расставив табуретки в ряд, прыгать по ним, представляя что это дорога из желтого кирпича, разговаривать с тем, что выросло из лимонной семечки, которую засунул в цветочный горшок, но при всем при этом, писал он тогда из рук вон плохо.

      Секрет в том, что детство немного похоже на «наркоманию для себя», и никакого «чуда» в нем нет, потому как чудо – это нечто отличающееся от обыденности, обнажающее бинарность волшебного и обыкновенного, а в детстве волшебно все. И нет ни чудес, ни вторников, ни понедельников, мир просто состоит из всего неизвестного, не то, что сейчас, горе от ума. Сейчас же приходится перетряхивать затвердевшие извилины в голове, заставляя их высекать искры, похожие на мерцание снега.

      ***

      Сгущался ранний вечер середины декабря. Серо-голубое, скучное небо грозилось осыпаться в мягкую синеву, и утонуть в рыжести фонарей, иней на стволах кедров уже готов был вспухнуть от лучей закатного солнца, но его скрыли облака. Желтая новостройка за окном пульсировала в такт дыхания, и, если не фокусировать взгляд ни на ней, ни на ручке дивана, ни на ниточке гирлянды, то кажется, что дом вот-вот тронется в путь, вагоном поезда со станции.

      Все краски, запахи, звуки и эмоции декабря начинались здесь – дом через пять минут отправляется,