Держитесь подальше от театра. Анатолий Гречановский

Может быть, это даже лучше, новый человек меньше возьмет. Наши уже зажрались, меньше ста тысяч и слушать не хотят».

      Дверь неслышно приоткрылась, и в щелку просунулось худое сморщенное лицо главного бухгалтера.

      – Можно?

      – Входи, Соломон, – благодушно позвал Вортан Баринович. Он не любил этого старого еврея, у которого всегда плохо пахло изо рта, по причине того, что тот или никогда не чистил зубы, или чем-то болел. Но он уважал его, уважал за то, что никто, как Соломон, не умел так умно и надежно прятать деньги Вортана Бариновича по разным оффшорам. Да, Соломон немножко воровал, но воровал чисто, понемногу, но часто.

      Соломон открыл толстый «талмуд», где по полочкам были разнесены дебет с кредитом.

      – Этого не может быть. Это какое-то недоразумение, шеф.

      Вортан Баринович подальше отстранился от главбуха, держа его на расстоянии, потому что, как всегда, у него изо рта пахло плохо, но сегодня почему-то очень плохо, какой-то затхлостью, как из тухлого болота. Видно, он, после сказанного тетей Машей, очень сильно волновался.

      – Надо как-то решать, Соломон, – строго сказал, стараясь дышать в другую сторону, – пошли кого-нибудь, что ли… да, кстати, к нам едет ревизор.

      – Налоговый инспектор, – тихо произнес Соломон.

      «Вот сволочь, уже увидел. И что это я такой рассеянный стал? Надо было убрать раньше», – зло подумал про себя Вортан Баринович, пряча телеграмму в ящик стола.

      – Готовить наличность? – вкрадчиво спросил главбух. Вортан Баринович злобно посмотрел на Соломона и отвернулся. Ему, конечно, жалко было денег, но больше всего его раздражала в этом человеке его врожденная еврейская хитрость, переходящая в ехидство, а может быть, потом и в предательство.

      – Ленинградский вокзал, двадцать один ноль-ноль, – услышал он голос главбуха.

      Вортан Баринович резко повернулся, в глазах его застыла мысль. Соломон отпрянул. Он всегда боялся этого момента – прихода мысли у шефа. Это говорило о том, что начнется буря и всех поставят, как выражалась тетя Маша, ракообразно.

      – Во сколько, во сколько?

      – Двадцать один ноль-ноль, – заикаясь, произнес Соломон.

      – А как же Шереметьево?

      У Соломона желудок поднялся к горлу, минуя легкие. Стало тяжело дышать, и наступило всеобщее опотевание. Он не понимал вопроса.

      – Ну, ладно, иди и принимай меры, – спокойно сказал Вортан Баринович.

      Соломон повернулся направо, затем налево и тихо поплыл к выходу.

      – Странно получается. Один – в Шереметьево, другой – на Ленинградский. Оба в одно и то же время? Надо кого-то послать. Нет, неудобно. Бизнесмен, богатый человек – не солидно, да и налоговика надо было бы лично встретить, прощупать, что за птица, чего стоит. Господи, как это тяжело, когда надо думать, а положиться не на кого.

      Дверь кабинета скрипнула, и вошла красивая-прекрасивая секретарша. Стройная как лань, глазки в разлет, губки бантиком, грудь – так и просится в руки, ножки от самой шеи, коротенькая юбочка до этого самого. Единственный