День в раскольническом скиту (из моих путевых воспоминаний). Макарий Огибенин

молитвы на сон грядущий, и монахи, испросив благословение у игумена, разошлись по разным кельям на покой.

      Я постарался завязать разговор с отцом Паисием и, прежде всего, спросил:

      – Давно ли вы, отец Паисий, здесь спасаетесь?

      – Восемь лет уже, – отвечал он, – да начальство шибко беспокоит: то пристав приедет, то урядник, то лесничий, который без билета, видите ли, не велит рубить дров, а нам, грешным, не желательно быть запечатлёнными печатью антихристовою. Ох! Хитёр окаянный, всеми ведь «средствиями» старается он уловить в свои многоплетённые сети, дабы совратить с пути истинного и низринуть в ров погибели. Намедни вот тоже пристав приехал: зачем, говорит, совращаете в «рашкол» православных? Ох, искушение! Человек желает принять древлее благочестие, а тут брадобривец-табашник говорит: зачем совращаете в рашкол? Ох, времена тяжкие! Нет уж, «прости Христа ради» (старообрядческие монахи и даже некоторые набожные миряне к каждому почти слову для вящей набожности и смирения прибавляют: «Прости Христа ради». – Авт.), я с этим не согласен. Белый свет на волю дан. Мы никого насильно не тащим. Уж если открыл кому что Господь, так оно и выходит. А то пристав… разве душа-то приставом сотворена? А табачищем-то от него как несёт, ровно из газовой трубы, прости Господи… Приедет урядник, такой вертлявый да непутный, что и не дай Бог! Пристанет как смола: покажи да покажи ему стариц! Где, говорит, их священная обитель, да где, говорит, у вас воспитываются дети, рождённые под тенью древ. Что же дети-то – еловые шишки что ли? Уж подлинно – слуга антихристов. Он тебя отругает всячески, а ты его благодаришь, благодаришь… да кланяешься.

      Пока мы разговаривали, сидя в молельне, на столе, в железном подсвечнике, горела сальная свеча, с которой то и дело один послушник железными щипцами снимал нагар. Я заметил отцу Паисию, что лучше бы иметь керосиновые лампы, чтобы избежать беспокойства и иметь более сильное и дешёвое освещение.

      – Нет, Михайло Максимыч, нам новшества не нужны. Эти самые «ланпы» – одна вражда на Бога. Ты хоть то пойми, этот самый «карасин», сказывают, из адских недр брызжет, возьми, к примеру, его запах – самый адский, мерзительный. Да и огонь-то от него бесовский, чуть что – такая копоть пойдет, что и Боже упаси. Нет уж, прости Христа ради, мы к нему не причинны во веки веков. Те, кто выкопал этот карасин, и будут гореть в нём веки вечные.

      Отец Паисий при последних словах, опустив голову, задумался.

      – Всё это прелести века сего, Михайло Максимыч, – вновь начал он, – а нам, грешным, нужно стараться при помощи Божией их избегнуть. Прошлой зимой, знаете ли, один «христолюбец» привёз из деревни к нам в обитель мешок картофелю. Ох, напасть! Ныне в миру всё жрут, а святые-то отцы запрещают ясти этот плод. Он вырос, я тебе скажу, откуда, что срамно есть и глаголати. Что есть картофель – не знашь? Всякое растенье наверху плод дает, а картофель в самой, что ни на есть, земле. Видишь, совесть не чиста, потому она в землю от глаз людских и прячется. Келарь это приношение не принял, а «христолюбцу» я велел