Аарон. Вероника Мелан

хотел. Но со временем хотел все меньше.

      «А что, если с тобой что-то случится?»

      Ну, случится и случится. В рот те ногу – как говорил Эльконто.

      Он бесился от того, что они спорили так, будто прожили вместе не месяц, а, по крайней мере, лет десять. И всего за месяц успел невзлюбить изредка мелькающую во взгляде прохладцу и эту недовольную морщинку между бровями.

      – Давай поймем домой.

      – Но мы же еще не купили тебе новую рубашку?

      – Обойдусь без новой. У меня в шкафу достаточно одежды.

      – Но ведь это совместный поход по магазинам… Это радость общения. Это ведь наше с тобой время!

      «Это твое время», – думал Канн зло, пока тащил Милу к выходу. Это и есть семейная жизнь? Это и есть «оно самое»? Тогда он, вероятно, пас. Секс, когда хочется, это, конечно, круто, но стоит ли оно всего остального? Наверное, он пока не просек чего-то важного.

      Уже дома, запершись наверху и просматривая список объявлений по работе от гражданских лиц, он старался не слышать того, как Мила грохочет в раковине посудой, а после с усиленным рвением шоркает за дверью его кабинета и без того чистый пол в коридоре.

      Экономку, которая в последние два года приходила к нему два раза в неделю и делала все то же самое, она попросила рассчитать.

* * *

      Ланвиль. Уровень четырнадцать.

      Старый приземистый одноэтажный дом, вокруг сиреневато-розовые от закатного света подтаявшие сугробы, свисающие с крыши остроконечные сосульки, а позади багряное в предсумеречный час небо…

      Тесная кухня, кусок стола, заляпанная заваркой клеенка, позади выложенная кафелем стена. Две поварешки, нож с коричневой ручкой, видавшая виды чашка с проходящей по цветочному рисунку трещиной – прорисовка на холстах поражала воображение; Райна помнила все детали.

      Откуда ей в голову явилась эта чудесная идея – попробовать нарисовать не Канна, а все, что косвенно относилось к нему и той поздней зиме (самой чудесной зиме в ее жизни), – она не знала, но депрессия вдруг отступила, а краски и кисти ожили в ее руках. И за двое суток, прерываясь лишь на короткие перекусы, Райна нарисовала четыре картины: дом в Девенпорте, кухню – их кухню, – дверной проем в хозяйский кабинет, где напротив окна виднелось скрипучее кожаное кресло, и… тапки.

      Странно, но тапки ей запомнились просто отлично – огромные, разношенные, как затопленные рыбацкие лодки, жесткие и вечно холодные. Она носила их каждый день – когда убирала прихожую, когда изредка выбегала на улицу, чтобы вынести переполненный мусорный мешок, когда пекла прощальный торт…

      Нужно нарисовать еще шкаф с книгами, висящие рядом на стене остановившиеся часы и постель Аарона – ту самую, укрытую пледом, короткую, куда, наверное, не помещались, если вытянуть, его ноги…

      Ей вдруг стало легко. Эти картины, в отличие от тех, где она пыталась изобразить его лицо, удавались – вдохновение не оставляло ни на минуту; Райна устряпалась разноцветными пятнами, как маляр, но на ее лице впервые за долгое время играла улыбка. Она все помнит, помнит… То место, где она была счастлива, ту погоду,