Государство и политика. Платон

и богов, то тем менее могут они сметь подражать величайшему из них, – подражать столь несообразно, что он говорпт:

      Горе! любезного мужа, гонимого около града

      Видят очи мои, – и болезнь пронзает мне сердце[141].

      Или:

      Горе! я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных,

      Жребий достался упасть под рукою Патрокла сраженным[142].

      Ведь если наши юноши, любезный Адимант, будут слушать это серьезно, не смеясь над недостойною речью, то едва ли кто-нибудь, хоть и человек, поставит себя ниже богов и будет недоволен собою, когда ему придет в голову сказать или сделать что-нибудь подобное: напротив, нисколько не стыдясь и не удерживаясь, он, при всех малейших огорчениях, станет распевать длинные жалобы и выражать скорбные чувства.

      – Ты говоришь весьма справедливо, – сказал он.

      – Стало быть, этого и не должно быть, как в нашем рассуждении сейчас доказано; стало быть, этому надобно и верить, пока кто-нибудь не уверит нас в ином лучшем.

      – Конечно, не должно быть.

      – Впрочем, не следует нам любить и смех; ибо кто предается сильному смеху, тот напрашивается почти на столь же сильную и перемену.

      – Мне кажется, – сказал он.

      – Итак, нельзя допускать, чтобы людей, достойных уважения, заставляли предаваться смеху; а еще менее прилично это богам.

      – И гораздо менее, – сказал он.

      – Поэтому мы не примем у Омира и подобных речей о богах:

      Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,

      Видя, как с кубком Ифест по чертогу вокруг суетится[143].

      Ведь этого, по твоему мнению, принять нельзя.

      – Как скоро хочешь положиться на мое мнение, – сказал он, – так уж, конечно, нельзя.

      – Надобно также высоко ценить и истину[144]. Если недавно сказанные вами слова справедливы и богам ложь действительно не полезна, а людям она приносит пользу в виде лекарства, то явно, что ее можно предоставить врачам, частные же лица прибегать к ней не должны.

      – Явно, – сказал он.

      – Значит, более, чем кому-нибудь, идет лгать правителям общества – либо ради неприятелей, либо ради граждан, когда имеется в виду общественная польза, а всем прочим это непозволительно. И ложь частного человека пред такими-то именно правителями назовем столь же великим, даже еще большим грехом, чем неверное показание больного пред врачом, либо гимназиста пред педотрибом, касательно их телесных ощущений, или чью-либо скрытность пред кормчим в рассуждении корабельщиков, то есть что сделал кто-нибудь либо сам, либо его товарищ.

      – Весьма справедливо, – сказал он.

      – Поэтому, если правитель обличает во лжи тех из граждан, которых название: мастер народный вещун, например, болезней целитель и делатель копий[145], то наказывает их как людей, вносящих в город, будто в корабль, разрушительное и гибельное орудие.

      – Особенно когда к словам присоединяется и дело, – примолвил он.

      – Что же? Не нужна ли нашим юношам и рассудительность?

141

Hom. Iliad. XXII, 168.

142

Hom. Iliad. XVI, 433.

143

Hom. Iliad. I, 599.

144

Изложив учение о мужестве, Платон начинает теперь объяснять любовь к истине, в которой усматриваются благоразумие и мудрость, и доказывает, что и эта добродетель столь же необходима для стражей города. Мнение Сократа о лжи, дозволенной правителям и непозволительной для людей частных, довольно тонко оценивает Шлейермахер ad h. 1. О лжи, так называемой спасительной, Аст приводит мнение Дария у Геродота III, 72. Sext. Етр. ad Legg. VII, § 43, p. 378. Hipp. Minor.

145

Hom. Odyss. XVII, 383 sq.