Конец одиночества. Бенедикт Велльс

вдруг заплакал. Нам было не понять, из-за чего он плачет – из-за телефонного разговора, или из-за «Лейки», или из-за подавленности, появившейся у него в эти годы. Мы поняли только одно: нам не хочется это видеть – и молча разошлись по своим комнатам.

* * *

      После Нового года наши родители собрались уехать на выходные. Спонтанная поездка, по-видимому, была связана с увольнением нашего отца, но мама сказала только, что они поедут в Монпелье навестить друзей и не могут взять нас с собой, а за нами присмотрит тетушка.

      – За нами не нужно присматривать, мы же не малые дети, – сказала Лиз. – Мне уже четырнадцать.

      Мама поцеловала ее в лобик:

      – Это главным образом нужно ради твоих коллег мужского пола.

      – Благодарю, я слышал, что ты сказала, – откликнулся Марти, не отрываясь от газеты.

      В нашем мюнхенском доме было еще девять жильцов. Одной из соседок была Марлен Якоби – молодая, необыкновенно хорошенькая вдовушка, одевавшаяся во все темное. Она ходила всегда одна, и я не понимал, как можно жить в таком одиночестве. Зато Лиз ею очень восхищалась и, встретившись с ней на лестнице или на улице, всегда приходила в большое волнение. В таких случаях она толкала меня в бок или щипала меня за плечо.

      – Ну до чего же она красивая! – говорила Лиз с придыханием.

      Это обожание зашло так далеко, что мы с Марти начали дразнить Лиз этой пассией.

      – Только что приходила Якоби, – сказали мы ей в тот день. – Ты разминулась с ней на несколько секунд. Она была красива, как никогда.

      – Да ну вас, – сказала Лиз с напускным равнодушием. – Я не верю ни слову.

      – А вот и правда. Она спрашивала, где ты, – сказали мы. – Она хочет на тебе жениться.

      – Вы как маленькие, вам бы все дурачиться, – ответила Лиз, удобно пристраиваясь на диван к маме.

      – Угадай, мама, – сказала она, с усмешкой глядя на меня, – кто у нас недавно впервые целовался с девочкой?

      Мама тотчас же обратила взгляд на меня.

      – Это правда? – спросила она.

      В ее тоне мне послышалась уважительность. Я уже забыл, кто что тогда говорил, но помню, как мама вдруг встала с дивана и поставила пластинку. Это была песня Паоло Конте «Via con me»[10]. Она протянула мне руку.

      – Запомни, Жюль, – сказала она. – Когда ты захочешь завоевать девушку, пригласи ее танцевать под эту песню. С этой песней она непременно станет твоей.

      Мама засмеялась. Только спустя годы я вдруг осознал, что она тогда впервые говорила со мной на равных.

      Незадолго до отъезда родителей я поссорился с папой. Расскажу лучше так, как это запало мне в память.

      Я куда-то пробегал мимо спальни, где папа укладывал в дорогу вещи. Мне показалось, что лицо у него измученное.

      – Хорошо, что ты пришел, – сказал он. – Мне нужно с тобой поговорить.

      Я встал в дверях, прислонясь к косяку:

      – Ну что?

      Он не сразу приступил к главному, начав с разговора о том, что вечно его тревожило: мои старшие приятели, мол, ему не нравятся, «у тебя дурная компания». Только после

10

«Уйдем отсюда со мной» (ит.).