Одинокие следы на заснеженном поле. Николай Железняк

ее бедра, наклонив повинную голову. Ася не отстранилась, ей некуда было отойти.

      «Когда я пришла, она, значит, не сидела у тебя на коленях? Ты… – Она попыталась вырваться, ткнула его острой коленной чашечкой в бесчувственное лицо. – Видеть тебя не могу».

      «Ася… Родная моя. Единственная моя».

      «И ты ее не целовал?.. Ты мне омерзителен. Бабник. Ты же старый для этой девочки, ты же уже… Как ты мог… Будь счастлив!»

      И еще долго бы продолжался этот марафон бесконечных упреков и мольб, как бесполезная работа по очинке выглядящего на вид целым карандаша, грифель которого внутри деревянного тела весь изломан на мелкие частицы – от удара ли или от изгиба, когда была пройдена точка возвратной, не причиняющей вреда упругости материала – так, что при каждом появлении из-под обрезанных стружек головки стержня тот выпадал при попытке письма либо легко вынимался, заставляя начинать все заново.

      Если бы из прихожей не донесся шорох и что-то не зашелестело. Ася вскрикнула испуганно:

      «Миша… Проснулся… Он все слышал! Господи, он все слышал!»

      Она схватилась за голову, сжала ее, спасаясь от обручем охватившей боли; Павел вскочил и выбежал из комнаты, его голос донесся из коридора:

      «Юра!.. Маленький, что ты тут делаешь, почему ты сидишь на полу, он же холодный?.. Ты же заболеешь… Разве здесь можно читать… в темноте… Пойдем, родненький… Сейчас я тебя согрею. Возьмем книжку, возьмем…»

      Стянув гребнем пальцев мягкую шаль на плечи, зажимая в кулак волосы, она, толкнув деревянной рукой податливо разверзшуюся балконную дверь, оказалась снаружи, над призывным всепринимающим и всепрощающим лоном бездны, под струями летящего вниз в полной тьме белого снега, подставив ему раскрасневшееся лицо. Слезы таявших снежинок текли по горячечным щекам, и вскоре на них липли пушистые хлопья, уже не умирая.

      Принеся сжавшегося в комок Юру в комнату и оставив на диване, он выскочил на балкон, затащил жену внутрь, отодрав ее цепкие руки от ледяных перил – Ася только теперь зарыдала, спрятавшись за спиной у безмолвного, как истукан, сына с расширенными глазами, – он же прижимал их к себе и гладил, обнимал, стараясь слиться с ними воедино, чтобы не потерять в зарождавшемся новом дне…

      Старик ясно видел ее сквозь растекающиеся в пространстве прозрачные звуки торжественного маршевого прощания с родиной… ее сверкнувшие слезы, когда она уезжала с сыном.

      Нет, показалось…

      Она боялась расплакаться и сжимала, сжимала губы, блеснули глаза… Чего она ждала, какого несбыточного шанса, кому давала надежду, не решаясь выразить чувства? Подбадривала его, сама крепилась до последнего, не давая ему повода думать, зная, что он не верит и не хуже нее все понимает, не давала ему думать о том, что они больше никогда не увидятся.

      И почему же он не разрыдался при ней, а лишь вернувшись домой, сел вот так же, как сейчас, в кресло у балкона и, закрывшись ладонями, погрузился в бездонное озеро своих печалей и страхов?

      Больше не придется расставаться. Она не возвратилась.

      Большой, грубой ручной вязки, плотный пуховый платок