Одинокие следы на заснеженном поле. Николай Железняк

со стоймя поднятыми затянутыми шарфами воротниками пальто.

      Он любил кататься, у него есть санки старшего брата, тот вырос и уже не ездит, как малышня. Папа умел разгонять санки особенно лихо, бежал впереди, оглядывался, смеясь, потом дергал веревку в сторону: завихрение, резкий поворот, пролет вперед, так что после смыканья веревки разворачивает лицом назад к смеющемуся папе, и белый пласт летит из-под полозьев. Бывало, санки переворачивались, но все равно здорово. Падать даже лучше. Папа рассчитывал круговерть – совсем не больно. Особенно если в сугроб. Притом папа за шарфом не следит, и можно в голос смеяться. Их ведь выпустили гулять вдвоем. Мама готовит, старший брат учит уроки.

      От самого дома он сегодня канючит о санках. Конечно, ему в них лучше, соглашается мама, но только ему, а о ней он не подумал. Мама сказала, что она не может его везти. Ей тяжело, она задыхается. Она повторила, убеждая его, что он уже большой.

      Мама вела его в новую – для постарше – группу.

      Он не понимал: его уводят зачем-то из дома, где так хорошо, тепло и он всех знает и любит. Он не увидит маму. Долго? Совсем? Он сделал что-то не так? Она отказывается от него? Он несносный?

      Страшно, когда впереди неизвестность и неизвестно, как к нему отнесутся. Замирает все внутри и сжимается что-то в теле, напрягая мышцы от коленей до тех мест, где ноги заканчиваются вверху, с внутренних сторон.

      Там будет воспитатель, а не няня. Воспитывать его будет. Другая женщина. Там много других детей, они все его возраста, за ними тоже присматривает воспитатель. Так положено. Это коллектив.

      Прыгают одни и те же привычные, но с которыми никак не обвыкнешься, мысли. Зачем туда собирать детей, когда у всех есть мамы? И у него есть своя. Разве у них нет дома?

      Кто-то ведь должен и деньги зарабатывать. Чтобы покупать еду и одежду.

      Его тянут на буксире. Так тянут отстающих. Маме тяжело так идти с ним. Она дергает его руку.

      Слово «должен» так часто повторялось последние дни. Раньше его тоже говорили, но сейчас он совсем взрослый и должен чего-то больше. И понимать должен.

      Он останавливается, опускает голову, зарывается лицом в щипучий, мокрый от дыхания шарф.

      Опять он уткнулся носом в землю!

      Он плачет, закусив шарф зубами, сопротивляется, не хочет идти, задерживает маму, тянет ладонь, так что ползет варежка, оставаясь у нее в руке.

      Это капризы. Ведь они обо всем договорились дома, и он обещал. Не держат слово только слабаки. Там такие же дети, их много и всегда весело. Он там не один. Дома хорошо, но там ему будет интересно играть.

      Упрямство. Ничего, кроме упрямства.

      Он смотрит на маму снизу вверх, стараясь поймать ее взгляд, но она ступила в черную полосу между освещенными участками, и он не видит маминых глаз. Нет, она не глядит на него, смотрит вдаль.

      Тогда оставайся, говорит ему мама. Она устала бороться и препираться с ним. Он ее довел.

      И мама уходит. Она выпускает его руку, делает то, чего он добивался, отпускает,