Русалочье море. Иван Аврамов

был человек…

      Донат старался не обращать внимания на издевку, переводя слух на гомон чаек, бестолково носившихся над морем, однако от голоса Яннакиева некуда было деться, он, как сверлом, дырявил уши, и скоро от одного его звука Караюрий занервничал, в нем крепла, закипала злость.

      – Тринадцать… И охота же тебе, парень, надрываться. Инвалидом станешь, грыжу заработаешь, Павлина на тебя и не посмотрит, – здесь Яннакиев понизил голос, чтобы слов этих не услыхал Леонид Пантелеевич и другие рыбаки, шедшие следом. Последняя шпилька, видно, так понравилась ему, что он тихо, мелко засмеялся. Каким-то странным был этот смех, тонкий, как у бабы; главная же его особенность состояла в том, что Яннакиев как бы втягивал смех в себя, боясь его расплескать – так обыкновенно смеется послеоперационная больная, которой разрезали живот, и она, конечно, опасается потревожить рану.

      – Ты, Дмитрий, Павлину не трогай, – по выдоху затрачивая на каждое слово и косясь на Яннакиева злым голубым глазом, посоветовал Донат. – Подумай лучше, как будешь рассчитываться после проигрыша.

      – Девятнадцать… Ха-а, – пренебрежительно отозвался Яннакиев, уже заметно волнуясь: чем черт не шутит, а вдруг Донат выиграет спор. – На том свете угольками рассчитаемся.

      – Угольки тебе пригодятся больше, вон какой зад отъел, – угрюмо сказал Донат. Теперь, когда он пошел на третий десяток шагов, сила его будто удвоилась, тяжесть, хоть и не стало ее меньше, уже не ломала костей.

      Яннакиев же сник, как волна, ударившаяся в берег, и, потеряв запал, смирно откатившаяся назад, шаги считал без подначек, затем и совсем замолк, раздраженно пятная песок сочными плевками. Леонид Пантелеевич и другие заторопились, чтобы вовремя принять лодку у Доната, и тот краем глаза поймал на лице старика тщетно подавляемую радостную ухмылку.

      – Тридцать! – торжественно крикнул Маврик, Донат знал, что об окончании спора возвестит именно он. Все посмотрели на Яннакиева, зарозовевшего от досады. Донат, впрочем, не остановился, ступая мерно и равнодушно, как вол, привыкший к возу, нес плоскодонку дальше и дальше, отдав ее на готовно подставленные руки только после сорокового шага. Он остался без лодки, но и без рук тоже, руки были невесомыми и жили словно отдельно от тела.

      Донат немного постоял, отходя, потом лег на песок и, блаженствуя, всецело отдался покою. Больше всех его победе радовался Маврик, впрочем, если бы выиграл Яннакиев, он тоже нисколечко бы не огорчился. Маврик был короткий, непомерно широкий парень лет двадцати трех, и сейчас в волнении вертел головой в разные стороны, что вызывало удивление, потому как шея у Маврика вовсе не прослеживалась, а голова была посажена на плечи, как яблоко на стакан. Маврик ощущал душевный подъем потому, что любил выпить, он пил каждый день, опохмеляясь часа в три утра, перед самым выходом в море.

      Обычно, когда бригада собиралась устроить сабантуйчик, гонцом и добытчиком отряжала Маврика, с одной стороны, как самого молодого,