Не стреляйте белых лебедей. Борис Васильев

у них с кормами порядок. Лето сплошное: траву хоть двадцать раз коси.

      – И валенки не нужны, да, тять? Вот красота-то, наверно!

      – Ну, не скажи. У нас получше будет. У нас – Россия. Самая страна замечательная.

      – Самая-самая?

      – Самая, сынок. Про нее песни поют по всей земле. И все иностранные люди нам завидуют.

      – Значит, мы счастливые, тять?

      – Это не сомневайся. Это точно.

      И Колька не сомневался: раз тятька сказал, стало быть, так оно и есть. Тем более что сам Егор истово в это верил. Ну, а уж если Егор во что-то там верил истово, то и говорил об этом особо, и мнения своего не менял, и даже с самим Федором Ипатовичем спорил крепко.

      – Глупый ты мужик, Егор, раз такое мелешь. Ну, какая на тебе рубаха? Ну, скажи?

      – Синяя.

      – Синяя! Дерьмовая на тебе рубаха: с третьей стирки на подтирку. А у меня – заграница. Простирнул, встряхнул – и гладить не надо, и как новая!

      – А мне и в этой ладно. Она к телу ближе.

      – Ближе! Твоей рубахой рыбу ловить сподручно: к ветру она ближе, а не к телу.

      – А ты скажи, Федор Ипатыч, с тебя во тьмах-то, как рубаху сымаешь, искры сыпятся?

      – Ну?

      – Вот. Потому – чужая она, рубаха-то твоя. И от противности электричество вырабатывает. А у меня с рубахи ни единой искорки не спадет. Потому – своя, к телу льнет, ластится.

      – Бедоносец ты, Егор. Пра слово: бедоносец! Природа обидела.

      – Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак…

      Улыбался Егор. Смирно улыбался. А Колька негодовал. Люто негодовал, но при старших спорить не смел: при старших спорить – отца позорить. Наедине возмущался:

      – Ты чего смалчиваешь, тять? Он тебя всяко, а ты смалчиваешь.

      – Бранчливых, Коля, сон не любит. Тяжко спят они. Маются. Так-то, сынок.

      – С мяса они маются! – сердился Колька.

      Сердился он потому, что Егор врал. Врал, сопел при этом, глаза прятал: Колька этого не любил. Не любил отца вот такого, жалкого. И Егор понимал, что сын стыдится его и мучается от стыда этого, и мучился сам.

      – Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак.

      А мучения все эти, стыд дневной и полуночный, крики жены да соседские ухмылочки – все от одного корня шли, и корнем тем была Егорова трудовая деятельность. Не задалась она у него, деятельность эта, на новом-то месте, словно вдруг заколодило ее, словно вдруг руки Егору отказали или соображение в гости утекло. И мыкался Егор, и лихорадило его, и по ночам-то спал он не в пример хуже бранчливого Федора Ипатовича.

      – Руководить тобою нужно, Егор. Руководить!

      Но зато был Колька. Ни у кого такого Кольки не было. Мужичка такого чистоглазого!..

      3

      Не задалась у Егора Полушкина на новом месте привычная работа. Правда, первых два месяца, когда топориком для Федора Ипатовича от солнышка до солнышка позванивал, все вроде нормально шло. Федор Ипатович хоть и руководил им, однако взашей не подталкивал, свою выгоду соблюдая. Мастера торопить нельзя, мастер – сам себе голова: это всякий хозяин сообразит. И хоть и бегал вокруг, и кипятил кровь, а особо подгонять не