«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком. Ольга Ивинская

нам кошку, найденную в снегу баковского леса.

      – Нехорошо одинокому коту в снегу, – трогательно твердил Гейнц, вылезая в промокших ботинках из оврага.

      Ира и та была тронута, и я взяла кошку, проводила Иру и Гейнца в Москву и вернулась домой. Встретивший меня на пороге Боря возмущался:

      – Я ему выскажу, – грозился он, – такой симпатичный человек, а кошку принес! Я ему в воскресенье скажу об этом прямо в лицо.

      В воскресенье, как и надо ожидать, Б.Л. сказал:

      – Очень хорошая кошка, сразу прижилась, – и т. д.

      В другой раз я услышала, как он кого-то гонит с террасы.

      – Как ты смеешь? – спросила я.

      – Эта, Олюша, вообще уже неизвестно какого цвета! Черт знает какая. – Оказалось, это была соседская трехцветная кошка.

      Нелюбимым котам Б.Л. давал имена нелюбимых людей. Так, в период разлада с директором управления авторских прав Гришкой Хесиным стал серый несуразный кот, не раз оскандаливший нас перед гостями своей неопрятностью.

      А однажды, глядя на любимую свою собаку, Б.Л. сказал мне, что Тобик – вылитый портрет актера МХАТа Ершова… Не знаю, не помню Ершова.

      Переделкинская осень

      К весне я сделала в комнате ремонт, и в ней стало еще уютнее. Оклеила комнату голубыми обоями, купила плотный гобеленовый материал для занавесок и покрывала на тахту. На голубой столик стала моя маленькая «Олимпия», легли папки, поместилась ваза для цветов, и вот тут-то возникла «Недотрога», – очевидно по поводу нового абажурчика, так изменившего комнату.

      Помню вечер рождения этого стихотворения: я вернулась из издательства «Искусство»; дело шло об издании переводов Б.Л., я рассказывала о впечатлениях дня, а Б.Л. рассеянно слушал и что-то записывал, пристроившись на уголке стола. Потом прочел мне:

      Недотрога, тихоня в быту,

      Ты сейчас вся порыв, вся горенье.

      Дай запру я твою красоту

      В темном тереме стихотворенья.

      Посмотри, как преображена

      Огневой кожурой абажура

      Конура, край окна и стена,

      Наши тени и наши фигуры.

      Ты с ногами сидишь на тахте,

      Под себя их поджав по-турецки.

      Все равно, на свету, в темноте,

      Ты всегда рассуждаешь по-детски.

      ‹…›

      Да, все так было: «наши тени и наши фигуры», неправдоподобно увеличенные на голубой стене, я с ногами на тахте, Б.Л. на стуле у столика, развернутые листы с карандашными записями, даже темные ягоды старинных бабушкиных гранатов на моих коленях.

      На книге переводов стихотворений Б.Л. периода пятьдесят шестого – пятьдесят девятого годов, изданной в Германии (издательство С. Фишера, 1960), Боря написал:

      Это была «Недотрога».

      Итак, в крошечной кузьмичевской комнатке, в переделкинских зарослях около Сетуни, возле серебристых ив Самаринского пруда и плакучих берез нашей деревеньки родилось столько стихов, общее достояние и гордость.

      Буквально на коленях, на