«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком. Ольга Ивинская

отпрянул.

      – Это рок! Сама судьба, – сказал он взволнованно, – указывает мне на мое недостойное поведение!

      В другой раз, много позже, когда мы особенно часто объяснялись и ссорились, тоже произошел эпизод, до сих пор заставляющий меня улыбаться. Борису Леонидовичу очень хотелось как-то досадить мне в отместку за какую-то сцену накануне. Я же хотела мириться, наставила в комнате много васильков в различных вазах.

      – Это синюхи, – сказал Б.Л. сердито. – И вообще – сорняки.

      Потом оказалось, что он не любит букетов в комнате, хотя сам часто посылал их знакомым дамам.

      Б.Л. ненавидел семейные сцены. Видимо, и за жизнь до меня вдосталь хлебнул их. Поэтому, когда я начинала какой-то более или менее серьезный разговор, он заранее настораживался. На мои справедливые упреки начинал гудеть:

      – Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!

      А я упрямо твердила:

      – Нет, это я, именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!

      Каждый оставался при своем.

      Я считала Борю больше чем мужем. Он вошел в мою жизнь, захватив все стороны, не оставив без своего вмешательства ни единого ее закоулка. Так радовало меня его любовное, нежное отношение к моим детям, особенно к повзрослевшей Иринке.

      Ольга Ивинская, 1930-e годы

      Мамино влияние на первых порах наших трагедий сказалось на Ирином отношении к Б. Л. Вначале она, глядя, как я то вешаю, то снимаю его портреты, поджимала губки и с презрением говорила: «Бессамолюбная ты, мама!..»

      С ее взрослением все переменилось. «Я понимаю тебя, мама», – наконец сказала она, увидев, что я в очередной раз вешаю портрет Б.Л. обратно.

      Кто-то из взрослых сказал детям: «Ребята, вы смотрите, каждая минута, проведенная с классиком, должна быть для вас дорога!» И вот из этого казенного и такого строгого термина «классик», уважительного и почтительного, в устах Иры вдруг появилось милое, ласковое слово «классюша»…

      Классюша стал для нее самым близким человеком на свете, она очень чутко ощущала и милые его смешные слабости, и величие, и щедрость.

      Но тогда дело было не в детях.

      Я тоже часто бывала не на высоте и испортила много хороших минут. Накручивания близких не проходили для меня бесследно, и нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права. Больно и стыдно вспоминать глупые эти сцены. Вот что Боря писал мне, всласть находившись по улицам и то ссорясь со мною в чужих парадных, то мирясь:

      …Я опять готовлю отговорки,

      И опять все безразлично мне.

      И соседка, обогнув задворки,

      Оставляет нас наедине.

* * *

      Не плачь, не морщь опухших губ,

      Не собирай их в складки.

      Разбередишь присохший струп

      Весенней лихорадки.

      Сними ладонь с моей груди,

      Мы провода под током.

      Друг к другу вновь, того гляди,

      Нас бросит ненароком.

      Но, как ни сковывает ночь

      Меня кольцом тоскливым,

      Сильней