Трем девушкам кануть. Галина Щербакова

прохрипел Юрай. – Он что – спятил?

      – Зачем же? – почему-то обиделся милиционер. – Совсем наоборот. Вполне здоровый в уме…

      – А почему в больнице?

      – Справедливо накостыляли ему товарищи рабочие…

      Милиционер еще и еще пенял маме. Кончилось тем, что она отдала ему остатки колючей проволоки.

      – Отдаю без разрешения хозяйки, – строго говорила мама. – Это ведь не мое.

      – Правильно, что отдаете, – сказал милиционер, ловко катя перед собой бобину. – Ведь это все ворованное, оно никому не принадлежит. Ни мне, ни вам…

      Юрай не рассказал своим женщинам о «видении ширинки». Лежа в занавешенной от мух комнате, он пытался дорисовать «образ штанов». Нет, никаких деталей, кроме ощущения замызганности, не всплыло. Но и это ощущение шло от самой пуговицы, примитивной, пришитой крест-накрест, вырванной с кусочком ткани…

      И другое… Человек продолжает ходить без пуговицы на эдаком месте. Он что, слабоумный? Или до такой степени рассеянный? Но как можно быть рассеянным в таком месте? Значит, на это место наплевать? Он старый, этот человек, вот что… Для него это место главной нагрузки уже не несет. Тут, конечно, сложнее, – что считать главным, а что дополнительным. Но! Но! Распахнутая ширинка должна принадлежать человеку совсем старому, которому на все наплевать.

      Оставалось определить возраст старости. Если с точки зрения мамы, то у нее сорокалетние – мальчики, а пятидесятилетние – вполне молодые люди. «В шестьдесят начинается возраст ума, – говорит мама. – Мне совсем близко». Стариками мама называла тех, кто перешагнул семидесятипятилетие. Юрай посмеивался над маминой градацией. Ему, в его тридцать два, сорокалетние казались уже пожилыми, а пятидесятилетних он просто не видел. Они скрывались где-то за горизонтом.

      Одним словом… Дальше надо было быть профессионалом психологии там или сыска. Иначе не понять, почему человек без пуговицы разгуливает, вроде так и надо, а не пришьет сверху первую попавшуюся? Почему не выкинет к чертовой матери штаны, его изобличающие? Опять же… Почему он не замечает отсутствия пуговицы? Да потому, мысленно кричит Юрай, что он понятия не имеет, что ее у него нету. Понятия! Он живет себе спокойно, и все. Но как спокойно, если он дважды – дважды! – лупит Юрая по голове, но оба раза так, что Юрай очухивается? Опять живи, но помни? А тут еще этот придурок Михайло. Насиловать в наше время – время всеобщей половой грамотности и доступности – ума не то что не иметь… Хотя при чем тут ум? А если это то самое, что в песне: «Но мне плевать, мне очень хочется»? Михайло – человек простой. А главное, службу свою в милиции каким-то ограничителем в жизни не считает. Был бы он, к примеру, шофером. Тоже бы посадили… «Без разницы», – как сказал бы Михайло. Нет, чем-чем, а профессией своей круглоголовый стреножен не был и в расчет ее не брал. «А это уже дурь, – думал Юрай. – Полная дурь. Нашел, во что вляпаться».

      Мама очень хотела сопроводить Юрая на перевязку, напялила свое лучшее платье и сумочку