На исходе августа. Марк Котлярский

я еще не осознавал до конца, что горела не бумага, а город моих снов – Ерушалаим де Лита, и что я сам был не более чем головешка, в лучшем случае – тлеющий уголёк.

      Сколько их было! Сколько погасло на ветру!

      Иногда от них зажигались звезды – такие, как Нехама Лифшицайте. Но звезды недолго задерживались на том небосклоне, ибо его то и дело затягивало тучами.

      Начался отъезд – трудный, но неотвратимый.

      Город моих снов, Ерушалаим де Лита, сжимался, как шагреневая кожа. Евреи с настойчивостью и решимостью, достойной маккавеев, спешили в ОВИР, в отдел выдачи виз и регистрации, как когда-то на молебен в Большую Синагогу.

      Единственным и самым желанным местом встреч стала выщербленная, в разводах мазута и грязи платформа Вильнюсского вокзала, первый, как говорили железнодорожники, и самый верный, как добавляли евреи, путь. Путь из Ерушалаима де Лита в подлинный Иерусалим, вечный и незаменимый.

      В середине семидесятых я провожал своего старого друга. Когда он поднялся по ступенькам в вагон, я обратил его внимание на номер – «0».

      Нулевой вагон, нулевая отметка.

      – Ну и что, что ноль? – спокойно сказал он. – Как только приедем туда, перед ноликом появится единица.

      – Какая? – полюбопытствовал я.

      – Родина, – высокопарно ответил мой друг. – Высшая единица измерения для каждого еврея.

      Не знаю, хватило ли ему, человеку склонному к идеализации предмета своей любви, той самой единицы, не испытал ли он позже горького разочарования, но тогда, на перроне, где молодые парни лихо отплясывали хойру, ответ его звучал более чем убедительно.

      – Нельзя жить с призраками. Как ни хороши сны, они все равно когда-нибудь да кончаются.

      Как же мне это в голову не пришло? Ведь мой друг, пожалуй, прав: кто живет среди призраков, тот сам понемногу в призрак превращается. Большая Синагога – призрак, еврейский музей – призрак, дома – призраки. Призраки в прошлом, в настоящем и, может статься, в будущем. Тетя Хава, пекарь Рахмиэл, дядя Мотл, взахлеб, с завываниями читающий «Кол Нидрей», мудрейший из мудрых Гаон Элиягу, вдова Ромм…

      Даже самый родной человек – мой отец, портной Божьей милостью, обшивший полгорода, вдруг превратился в призрак.

      Каждый день – пока он мог самостоятельно передвигаться – в свои восемьдесят с лишним несчастий (так он называл свои годы) он с утра пораньше отправлялся на охоту.

      – Ты куда? – спрашивал я его.

      И он серьезно отвечал:

      – Попытаюсь поймать еврея.

      Он их «ловил» в Бернардинском саду; на площади, еще – до провозглашения независимости – носившей имя нетленного Ленина; на берегу Вилии; возле новой центральной почты.

      – Вчера двоих поймал, – хвастался он. – Златокузнеца Шолема и сапожника… как его… Нисона.

      – А позавчера?

      – Позавчера только одного – парикмахера Менаше. У его дочери «Жигули». Она обещала