Широкий Дол. Филиппа Грегори

крепко-крепко в яростном прощальном объятии. Да, я прощалась с этим сильным прекрасным телом, которое так хорошо знала и так сильно любила.

      Прижавшись головой к груди Ральфа, я слышала, как быстро бьется его сердце, ибо в нем вновь разгоралось желание после нашего страстного поцелуя. Он нежно поцеловал меня в макушку и, приподняв за подбородок мое лицо, ласково спросил:

      – Что это? Слезы? – И, наклонившись, точно кошка, умывающая котенка, по очереди слизнул с моих глаз соленые капельки. – Теперь тебе совершенно ни к чему плакать, милая. Теперь тебе никогда больше плакать не придется. Теперь у нас с тобой все пойдет по-другому.

      – Я знаю, – сказала я, чувствуя, душа моя настолько переполнена болью, что вот-вот разорвется. – Я знаю, что теперь все будет иначе. Именно поэтому мне и грустно, любовь моя. Ах, Ральф, дорогой мой, все теперь переменится и никогда уже не будет таким, как прежде!

      – Нет, Беатрис, но все будет гораздо лучше! – Он вопросительно посмотрел на меня: – Скажи, ты действительно ни о чем не жалеешь?

      И тут я все-таки улыбнулась и сказала:

      – Нет, я ни о чем не жалею! Ни сейчас не жалею, ни потом не стану жалеть. Что сделано, то сделано. Ты сделал это ради меня и Широкого Дола. И то, что сделаешь потом, тоже будет ради Широкого Дола. Нет, мой дорогой, никаких сожалений у меня нет. – Но голос мой все же предательски дрогнул, и Ральф крепче обнял меня и попросил:

      – Не уходи, Беатрис, погоди еще немного. Ты такая печальная! Скажи мне, в чем дело.

      Я снова улыбнулась, чтобы его подбодрить, но боль в груди, вызванная горем и тоской, стала уже столь сильна, что я боялась заплакать.

      – Ни в чем. Все так, как и должно было бы быть, – сказала я. – А теперь прощай. Прощай. Прощай, мой дорогой.

      Я действительно боялась, что не сумею собраться с силами и найти в себе достаточно мужества, чтобы расстаться с Ральфом, когда его глаза полны такой нежности, такого участия и такой веры в мою любовь. Я еще раз поцеловала его в губы – нежным, прощальным поцелуем – и вырвалась из его объятий, чувствуя, что оставляю с ним половину своей души. Я быстро пошла прочь, но потом обернулась, чтобы еще раз посмотреть на него. Он поднял руку в прощальном жесте, и я прошептала: «Прощай, любовь моя, единственная моя любовь», но так тихо, что он не смог бы меня услышать.

      Я еще успела увидеть, как Ральф прошел по тропе к дому и нырнул в дверь, низко наклонив темноволосую голову, чтобы не удариться о притолоку. Спрятавшись в густых кустах рядом с тропой, я медленно, старательно досчитала до трехсот. Так, триста секунд. Теперь нужно еще немного подождать. Странная смесь любви и гнева кипела в моей голове; у меня просто темнело в глазах, такую боль вызывали эти противоборствующие чувства. Мне казалось, что фурии ворвались ко мне в душу – вместо того, чтобы погнаться за Ральфом, – и терзают меня, рвут на куски, заставляя чувствовать сразу две верности, две любви, две ненависти. Я даже негромко застонала, ибо мне было чисто физически больно, и вдруг перед моими закрытыми, зажмуренными