Ловец человеков (сборник). Евгений Иванович Замятин

себя Нечеса очень недурным лекарем. Да и солдат к нему веселей шел, чем к фельдшеру, или, там, к доктору: те-то уж больно мудрены.

      Одно горе: уже пять лет утянул кто-то из пациентов у Нечесы «Школу здоровья», и остался у капитана только «Домашний скотолечебник». Делать нечего, пришлось по скотолечебнику орудовать. И, ей-богу, не хуже выходило: что ж, правда, велика ли разница? Устройство одно, что у человека, что у скотины.

      После медицины у капитана настроение бывало расчудесное. Пощекотал он Тихменю ребра:

      – Ну, что брат-Пушкин?

      – Да вот, хотел, было, я спросить…

      – Нет, брат, ты сначала садись, выпей, а там – увидим.

      Сели. Выпили, закусили. Опять собрался Тихмень с духом, издалека стал подъезжать: то да се, да как, мол, Петяшку будет трудно на ноги поставить… Но капитан Тихменю живо окорот сделал:

      – За обедом? О высоких материях? Да ты спятил! Видать, в медицине ни бельмеса не понимаешь. Разве можно – такие разговоры, чтоб кровь в голову шла? Надо, чтоб вся в желудок уходила…

      Ах ты, Господи! Что ты будешь делать? А тут еще влетели все восемь капитановых оборванцев и с ними Топтыгин на задних лапах – денщик Яшка Ломайлов.

      Нечесята хихикали, шептались, заговор какой-то. Потом, фыркая, подлетела к Тихменю старшенькая девочка Варюшка:

      – Дядь, а дядь, у тебя печенки есть? А?

      – Пече-печенки, – залился капитан.

      Тихмень морщился.

      – Ну, есть, а тебе на что?

      – А мы нынче за обедом печенку съедали, а мы за обедом…

      – А мы за обедом… а мы за обедом… – запрыгали, захлопали, заорали, кругом понеслись ведьмята. Не вытерпел капитан, вскочил, закружился с ними, – все равно, чьи они: капитановы, адъютантовы, Молочковы…

      Потом все вместе играли в кулючки. Потом составляли лекарства: капитан и ведьмята – доктора, Яшка Ломайлов – фершал, а Тихмень – пациент… А потом уж пора и спать.

      Так и остался Тихмень на бобах: опять ничего не узнал.

      16. Пружинка

      Нарочно, смеху для, распустил Молочко слух, что генерал вернулся из города. И Шмит на этом поймался. Сейчас же закипел: «Иду!»

      Он стоял перед зеркалом, сумрачно вертел в руках крахмальный воротничок. Положил на подзеркальник, позвал Марусю:

      – Пожалуйста, погляди вот – чистый? Можно еще надеть? У меня больше нет. Ведь у нас ничего теперь нету.

      Узенькая – еще уже, чем была, с двумя морщинками похоронными по углам губ, подошла Маруся.

      – Покажи-ка? Да, он… да, пожалуй, еще годится…

      И, все еще вращая воротничок в руке, глаз не спуская с воротничка – сказала тихо:

      – О, если бы не жить! Позволь умереть… позволь мне, Шмит!

      Да, это она, Маруся: паутинка – и смерть, воротничок – и не жить…

      – Умереть? – усмехнулся Шмит. – Умереть никогда не трудно, вот – убить…

      Он быстро кончил одеваться и вышел. По морозной, звонкой земле шел – земли не чуял: так напружены были в нем все жилочки, как стальные струны. Шел злобно-твердый, отточенный, быстрый.

      Ненавистно-знакомая дверь, обитая желтой клеенкой,